Далия Трускиновская - Пьесы

А потом вспомнила.

Появляется Марина.

Марина.Кто я, зачем я? Я — воеводская дочка. А мало ли воевод? Ясновельможный пан отец — воевода Сандомирский, а еще кастелян Радомский, а еще староста Львовский, Самборский, Сокальский... Панам хорошо — они служат и выслуживают себе чины! А я — я могу лишь ожидать знатного жениха! Я — никто, пока некий неведомый пан не сжалится надо мной и не зашлет сватов! А до той поры — я паненка Марыня! Я — паненка Марыня Мнишкувна, и только! А кто зашлет сватов к ясновельможному пану Мнишку, у которого детей много, зато денег мало, и, опять же, славы мало, зато долгов много? Пан отец живет широко, в нашем замке над Вислой гости не переводятся, вино — рекой, да кто из тех высокородных гостей зашлет сватов? Пан Мнишек ясновельможен, да низкороден... Матерь Божья, этого ведь уже не изменить... Пошли, Матерь Божья, знатного жениха... Иначе — хоть в петлю...

Старица Марфа. Беда! Беда! Род был славный, романовский род, пятеро братцев Никитичей, всей Москвы любимцы! И в одночасье сгинул! За что, Господи?! В чем вина? Коренья какие-то нашли — будто мы теми кореньями царя Бориску с семьей извести хотели! Всех, всех, и родню, и друзей — всех под стражу взяли — и меня с деточками! Слуг пытали, нас расспросами изводили. Чуть ли не год дело тянулось. Ясно было — оправдаться не дадут — хитер Бориска! Знал, что мы невиновны, боялся романовского рода, всех погубить желал. Мы-то покойным государям родня, а он — пес приблудный! Господи, за что? От мужа любимого оторвали, с деточками проститься не дали! Одну-одинешеньку прочь повезли — без деточек! Господи, оставить деток без матери — разве не грех? Мишенька, Танюшка, светики мои, живы ль вы?

Не хочу, не хочу в обитель! Как можно от живого мужа и деточек в иноческий сан постригать? Не хочу, пустите меня, не хочу, не троньте, не хочу!.. ( помолчала, вздохнула ). Постригли бедную Аксиньюшку, имя нарекли — Марфа. И государя Ивана женку, Марью Нагих, в иночестве Марфой нарекли... что за злосчастное имя, прости Господи... Как снег пал, посадили в простые сани, повезли... Далеко завезли. В Толвуйской погост, в Заонежье. Про мужа, про деток, и спросить некого — все рожи воротят. Одна осталась на белом свете...

Всех разбросали, всех насильно постригли. Который — в ссылке, который — в дальней обители. Нет больше романовского рода, нет семьи!

А тот Гришка успел сбежать, и где прячется — неведомо.

Марина.Матерь Божья, жениха мне!

Инокиня Марфа.Сыночек мой ненаглядный… сейчас бы с молодой женой утешался…

Старица Марфа.Одна-одинешенька, не в келье — в конуре, в избенке, нарочно для меня построенной, от стены до стены — два шага, печь помещается, лавка, а мне и не повернуться. Сидела на лавке и думала — все оттого, что Феденька мой ненаглядный в цари захотел. Из-за него я тут без деточек, из-за него инокиней стала. Была я боярыня Аксинья Ивановна, стала инокиня Марфа, и сижу, как схимница в затворе. Господи, думаю, да ради чего он меня с деточками погубил? Плохо ли жилось без царского венца?

Старуху приставили — злую, глазастую, только и гляди — то сорочки недосчитаешься, то платка. Она печь топит по-черному, а мне и выйти нельзя — глотай дым и копоть... И досыта поесть не давали. А ночью на той лавке думаю — сыночек бы тут рядом лежал, я бы к краешку сдвинулась, его собой укрывала и уберегала... Мишенька... Жив ли сыночек, жива ли доченька — не ведала... И сердце во мне ровно остановилось... И в церковь Божию не пускали! А церковь — вот она, рядом — караульня для московских приставов, и все высоченным забором обнесено. Одна радость — в окошко на Онего глядеть… Месяц гляжу, другой гляжу, вот и год миновал… Деточки мои, Танюшка, Мишенька! Живы ли?! Или вас в темнице голодом уморили? Господи, верни деточек! Верни, Господи! Меня прибери — их сохрани, Господи! Верни, Господи!

Инокиня Марфа.Внучка бы я сейчас ждала…

Старица Марфа.Поп в Толвуе был, выборный из местных крестьян, Ермолай Герасимов. Век его добро помнить буду. Он, видя мое горе, сжалился, послал верных людей, принесли мне весточку от мужа. Жив мой Федор Никитич! Да только уж не Федор — Филарет. Постригли Феденьку, отправили в Сийскую обитель близ Холмогор. Он там с настоятелем поладил, узнал про деточек! Живы мои светы! Сестра Феденькина, Марфа, княгиня Черкасская, спасла их, приютила! Отправили ее вместе с деточками на Белоозеро.

Потом Марфушке дозволили перебраться с детками в романовскую вотчину, в село Клин. Тут я, хоть и тосковала по ним до смерти, малость успокоилась, и хвори, что меня допекали, отступили — крестьяне стали мне носить воду из целебного ключа, вода с молитвой меня и спасли. Было для чего жить — для того, чтобы с мужем и с деточками встретиться!

Понемногу стала узнавать, что на Москве деется.

И явилось, что беда моя, может, меня от гибели спасла. На Москве голод, пожары, моровая язва. Борискино царство ей впрок не пошло! После долгих дождей в прошлом году грянули ранние морозы, озимые сгубили, неурожай. За ломоть хлеба друг дружку убивают! На торгу мясо человечье из-под полы продают. И покупают! Замертво падают на улицах, лежат неотпетые, хоронить некому. То-то славно царствует Бориска Годунов! Сказывали, велел выдавать голодным муку из царских амбаров, а что вышло? Прознав про то, людишки из окрестных мест за хлебом в Москву побежали! Еще хуже вышло!

Совесть-то у Бориски нечиста, Божьей кары испугался за то, что наш род разорил. Стали делать нам послабления. Смогла я из кельи своей к людям выходить. И то радость!

Инокиня Марфа. Голод — кара Божья. Был бы на троне Митенька, законный государь, и голода бы не случилось. А со всех сторон только и слышно — Бориску-де Годунова Бог править не благословил. Три года кряду неурожай — какого ж еще Божья знака вам, люди, надобно?

И приходит вдруг ко мнеинокиня, не старая еще, из тех, что собирают пожертвования на обители. А, оставшись со мной, говорит мне тихонько: матушка государыня, меня верные люди прислали, жди великого чуда. Сыночек твой, матушка, жив. Как же жив, спрашиваю, когда я тельце его израненное вот этими руками трогала и к груди прижимала? От слез, говорит, зрение у тебя помутилось, от слез! А царевича верные люди подменили и тайно вывезли. Кабы не подменили — годуновские злодеи бы его и впрямь на тот свет отправили. А так — он жив, в тихой обители возрос, оттуда в Польшу увезен. Жди знака, матушка государыня, жди! Помнишь, крест у дитяти был с алмазами? Ты по кресту его признаешь! Я обмерла — она и скрылась… Тут-то и поняла я — услышал меня Господь!

Марина.Они всегда смеялись надо мной! Я не высока и не пышна, я не роскошная пани! Матерь Божья, ну почему я перестала вдруг расти? Почему любая двенадцатилетняя девчонка уже выше меня пятнадцатилетней? И ясновельможный пан отец еще подыскал жениха — вровень со мной ростом! Да ведь вся шляхта возьмется за животики, когда мы рука об руку пойдем в храм венчаться! Я ворвалась в кабинет к ясновельможному пану отцу и высказала все, что я думаю об этом нелепом рыжем женихе, у которого на лице бородавки и одна рука длиннее другой. Марыню, цуречко, сказал отец, сильно удивленный, кто сбил тебя с толку? И тут оказалось, что мне просто не следовало узнавать об этом сватовстве раньше времени, пока многое неясно, не проверено, не улажено... Я взмолилась: пусть пан отец не спешит с этим браком, пусть найдется другой жених, повыше ростом и хорошего рода! Пан отец рассмеялся и сказал: Марыню, выше этого пана Димитра ты жениха не сыщешь, ибо ростом он мал лишь с виду, ему сильно прибавит роста некий головной убор в тот час, как ему тот убор наденут. И что же это — спросила я. Он ответил — Марыню, это российская корона.