Инесса Ципоркина - Личный демон. Книга 2

А Камень лишь вздохнул несыто и снова заснул. Во сне же видел свои грядущие приключения и пути, по суше и по водам, по пеплу и по крови, явные и скрытые, долгие и короткие. Словно четырехчастные четки-розарий [48] Католические четки из четырех частей по пяти бусин каждая. Предназначались для молитвы «Розария», состоявшей из чередования молитв «Отче наш», «Радуйся, Мария» и «Слава», в сочетании с размышлением о двадцати тайнах, сокрытых в евангельских событиях — прим. авт. перебирал, с молитвой и размышлением. Только вот кому молился, какие тайны припоминал — про то самому князю тьмы неведомо, хоть они с камнем порчи, кажется, и родня.

Катя тянется к виску Андрея, серебряному-серебряному, он весь в полутьме этой — точно печальная статуя, выкрашенная серебрянкой, яркой, дешево блестящей на солнце и обретающей таинственное лунное свечение в сумерках. За окном ясный день, а тут, в комнате паладина, пойманного в сеть дорог — вечные сумерки.

— Зачем ты ввязался в это, Андрюша? — шепчет Катерина, разглаживая морщины, прорезавшие небритую щеку. Морщины не разглаживаются, только глубже становятся и множатся, множатся. Лицо Анджея на катиных глазах стареет на много лет. Он седой совсем, кожа обтягивает скулы, обрисовывает тяжи мышц, складками закрывает глаза, едва заметно пульсирует на шее и висках. Вечный рыцарь. Как Вечный жид. Лишенный дара вечной молодости, красоты и силы, которым ад наделил демона Велиара, усталый, обескровленный, распятый на кресте дорог и развилок.

— Я… не… знаю… — дергано выдыхает Андрей. — Но ведь я это заслужил.

— Чем? Чем ты ЭТО заслужил?

— Всем, — шепчет Вечный рыцарь. — Я дурной сын. Неудачник. И приношу несчастья тем, кто меня любит. Я должен быть один.

Понятно. Еще один сгорел в топке материнской любви и ревности. Есть же такая любовь, что все уничтожает. Истинный камень порчи.

Катя вспоминает Витькино лицо в глубине золотых глаз Абойо. Такое взрослое, такое… мужское. Вспоминает ужас, нахлынувший при мысли о посторонней женщине, взрослой женщине, знающей, чего — кого! — она хочет, а хочет она моего сына, моего мальчика, она возьмет его за руку и уведет, уведет насовсем, мы больше не встретимся с ним за завтраком, он, сонный и теплый, больше не будет пялиться в холодильник, будто в телевизор, не будет обиженно пыхтеть «Ну ма-а-ам!», получив по заду полотенцем. Он уже никогда не будет ребенком, он уже никогда не будет моим. Потому что пришла взрослая, черт бы ее побрал, женщина и сделала из мальчишки мужчину — незнакомое, опасное, жестокое существо. Такое же, как она сама. Оставив меня за бортом, словно какой-то балласт!

И еще сорок тысяч бла-бла-бла на тему «Да как она могла! Да как он мог! Да как они могли!» Пустые, никчемные старушечьи бредни, попытки подменить любовь благодарностью и в благодарность отказаться от любви. А лучше заодно и от жизни, и от себя.

Хорошо, что рука у меня не дрогнула снести башку своей внутренней Иокасте, [49] В древнегреческой мифологии царица Фив, вышедшая по незнанию за сына своего Эдипа. В психологии комплекс Иокасты проявляется в патологическом влечении матери к сыну, в чрезмерной его опеке, в инцестуальном влечении — прим. авт. думает Катерина. Иначе что бы мне помешало сдавить его в объятьях, точно он корабль, а я — гигантский спрут, и приказать «Тони!»? Витя добрый, отзывчивый мальчик, он бы послушно пошел ко дну с грузом материнской заботы. Из добрых, отзывчивых мальчиков получаются отличные задроты, в душе мечтающие быть рыцарями. Спасителями сладких кретинок, влипающих в неприятности. Укротителями коварных колдуний, которые сами по себе есть неприятность. Они несут проклятия, наложенные родными матерями, волокут их по жизни, с горки — под горку, с горки — под горку, мученики материнской запретной страсти, крестоносцы-искупители родительских грехов.

Лучше бы мне умереть тогда, у подножья трона твоего, Денница, думает Катя. Не хочу знать о себе такое, не хочу прозревать, не хочу быть после этого. Не верю себе больше.

Откуда-то доносится звук колокольчика. Катерина узнает тембр: это гханта, [50] Бронзовый ритуальный колокольчик, используемый во многих индусских и буддийских ритуалах; один из священных символов женского начала — прим. авт. «переживающая пустоту». Где-то, в тихом месте, врачующем душу, на колючих ветвях кустарника плещут разноцветные платки, охраняющие души умерших монахов, крыши пагод лодками плывут по ветру. И тает, тает в воздухе звук зерна творения, воспевает пустоту, природу всех явлений. Не ругай себя, мам. Не надо. Ты справишься. Ты сильнее Камня. Я, твой сын, верю тебе, верю в тебя. Пока, мам. Увидимся.

И катино сердце взлетает, будто парус, поймавший ветер.

И все-таки она уходит от паладина своего, уходит к своему дьяволу. Потому что выбор между рыцарем и негодяем всегда не в пользу рыцаря — что в любви, что на войне. Разве что негодяем окажется рыцарь. Как Ланселот, потерявший свой Грааль, прелюбодействующий с Гиневрой, лгущий ради любви и греха — снова, и снова, и снова.

Нет тебе спасения от лжи, королева, хоть ты останься с Артуром, хоть сбеги с Ланселотом, хоть выходи за Мордреда. [52] Рыцарь Круглого Стола, один из главных отрицательных персонажей мифов о короле Артуре, сын и племянник короля, рожденный сестрой Артура Моргаузой. Мордред поднял бунт против Артура и принуждал королеву Гиневру к браку с собой — прим. авт. Ложь под ногами твоими и над головой твоей, ложью ты дышишь и ложью укрываешься. Иди к дьяволу, вернись в ад, по широкому кругу винтовой лестницы, началом гигантской пружины падающей в немыслимую глубину — вниз, вниз, вниз, в основание часов.

Часами, отсчитывающими время, была сама земля. Преисподняя была пружиной их, источником их энергии. А небеса были рукой, на которую часы надеты. И только обладателя руки часы никогда не видели, да и небеса знали о нем не слишком много — лишь то, что он где-то рядом и повелевает всем.

Катя ползет по ступенькам, преодолевая виток за витком, плечом задевая выкрошенный камень, стараясь держаться подальше от пропасти, из которой сочится наверх сухой, колкий воздух с запахом паучьих тенёт и смертной боли. Именно здесь, в лестничном круженье она понимает: у ада нет врат. Как и у рая. Ни врат, ни решеток, ни Цербера, ни святого Петра — ничего нет. Ну, может, Цербер с Петром есть, но заняты они совсем не тем, что приписывают легенды. Ни преисподней, ни райским кущам не нужны заборы, охранники, периметр. Готов прийти — приходи и оставайся. Решился уйти — иди, кто тебя держит. Весь вопрос в том, уйдешь ли ты, как собирался, или ступишь за порог, поблукаешь и вернешься — по кругу, по широкому кругу танца стрелок на земных часах. Вот она, Катерина, возвращается. И уже не первый раз. Далеко не первый.