Инесса Ципоркина - Меня зовут Дамело. Книга 1

— Ну-ка, в сторону, Тата. А лучше в угол, подальше от двери, — сухо командует Дамело и, дождавшись, когда шаги затихнут поодаль, бьет по хлипкой, ненадежной дверце. Та проламывается, словно картон. Хотя почему словно? Она и есть картонная. Ни от чего не прячет, ни от чего не защищает — ни от сплетен, ни от проблем. Даже хрупкая блондинка сорвала бы ее с петель ценой пары наманикюренных ноготков. Единственный прокол в плане мадам Босс: на пути к свободе Тата снесет дюжину таких дверей.

Однако Дамело усердно делает вид, будто верит в беспомощность Без-пяти-минут-Эдемской — как-то неловко насмехаться над спектаклем, который разыгрывает усталая, замерзшая женщина.

К тому же сцена поставлена мастерски: ни тебе идеального макияжа, ни прически, которым не повредила ночь в пыльном закутке, ни рыданий на груди освободителя, ни клятв в вечной благодарности с намеком на углубление отношений. Тата с достоинством принимает руку Дамело, не без труда поднимается с пола и выходит наружу — босая, растрепанная, сверкая грязными пятками. Туфли на высоких каблуках покачиваются в руке, модные металлические шпильки торчат угрожающе, точно кинжалы. С высоко поднятой головой мадам Босс удаляется в сторону служебного туалета, изо всех сил сдерживаясь, чтобы не перейти на рысь.

«Я явился к вам без греха, без порока, без зла, без свидетеля, против которого я бы сделал что-либо дурное», [56] Древнеегипетская Книга мертвых, речь покойного при выходе с суда Осириса — прим. авт. ухмыляется Дамело. Давно подмечено: чище всех на судилище выглядит не праведник, а хитрец. Хитрица. Что ж, Далила-хитрица, [57] Далила-хитрица — мошенница, персонаж «Тысяча и одной ночи», «Рассказ о Далиле-хитрице и Али-Зейбаке каирском» — прим. авт. посмотрим, кто в чьи сети попался.

Индеец сам себе смешон, опутанный тысячами ожиданий: вот сейчас его реплика рыцаря, готовься произнести: «Тата, ты в порядке?» И следом сразу же: «Отвезти тебя домой?» Хотя какое «домой» при полной камере заготовок для пекарни и кафе, для благоухающих корицей и ванилью соблазнов? Змий в саду эдемском не для красоты на ветвях висит: сначала искус, милосердие потом. Ставя поддон за поддоном в печь, Дамело молчит, ощущая молчание, как долгую, черную кроличью нору, куда его затягивает с ногами, с головой — бесповоротно.

Дверь в туалетную комнату настороже, будто огромное ухо: вслушивается, ждет. Но нет, мсье Дамело занят, он так занят, побрякивая противнями, что не делает никаких поползновений к разговору и раскаянию. Он словно актер, не чувствующий партнера, планомерно и бессердечно разрушает сцену. Амару, привычно таская горячие круассаны с решетки, хрустит и крошит слоеным тестом, бездонные глаза дракона смеются:

— Помучить девушку решил?

— Она не девушка, — невпопад отвечает индеец. Дамело хочет сказать, что Тата взрослая женщина, не к лицу ей девчачьи игры в беспомощность. А получается сказать, что она чужая, не его — и нет никаких причин встревать между Эдемским и его мадам. Никаких.

Молодой кечуа доподлинно знает: не женщина вызывает жажду — наоборот, жажда притягивает женщину. Победой индейца станет обуздание жажды, с которой он живет всю жизнь, которая горит в нем, будто темный, багровый огонь в закопченном стекле, приманивая, несмотря на тусклый, кровянистый свет, сотни и сотни бабочек-бражников — ночные твари любят огонь, как никто. Победой мадам Босс станет обращение извечной жажды Дамело на нее, Тату, на нее одну — впрочем, такого быть не может, уверен Сапа Инка. Этого не может быть, потому что не может быть никогда.

Вот почему он абсолютно спокоен, насвистывает и только что не напевает, готовя утреннюю выпечку, пахнущую так тепло и невинно-сладко…

Диммило вваливается с черного хода, хрипя и отдуваясь, словно Моби Дик, убивший с десяток китобоев. Кажется, они с Дамело не виделись вечность, но на расспросы нет времени.

— Укол делать будем? — вполголоса интересуется Димка.

— Явился, король задниц, — фыркает Амару.

Что ж, дракон прав: уколы Димми ставит божественно, вся его родня при любом недомогании ходит обколотая — в вену, в бедро, в ягодицу. Без-пяти-минут-Эдемской тоже бы не помешало. Дамело подходит к двери туалета:

— Наталья Юрьевна, как дела? — и ждет чего угодно: театрального стона, жалкого хныканья, глубокого молчания…

Но не того, что мадам Босс выйдет — совершенно другая, осознавшая неудачность первого хода. Белая-белая, точно из сахарной мастики сотканная, кружевным изваянием возвышается Тата над шефом-кондитером. Будто свадебный торт потолок подпирает. А ему-то казалось, она среднего роста.

— Я в порядке. — Голос тихий, но твердый. — Сейчас кофе выпью — и за работу.

— Какая работа? — Диммило, естественно, не может без риторических вопросов и ритуальных танцев. — Конечно, не мое это дело, но вы понимаете, что…

Тата запечатывает ему рот одним-единственным взглядом. И идет в зал, чуть пошатываясь на каблуках своих чудовищных «рабочих» туфель. Актриса.

— Через пару часов она свалится в обморок! — театральным шепотом произносит Димми. — Разве так можно? Позвони Эдемскому, пусть заберет, отбуздает по заднице, запретит…

Заберет, запретит, защитит. Добрый, глупый друг мой, всегда готовый подставить любимым плечо, подхватить, удержать, излечить, знал бы ты, каков он, жених сильной женщины. Это ее дао и ее крест — коли и удержит от падения, то исключительно гвоздями, вколоченными в ладони, да веревками, стянувшими предплечья.

Эдемский не сделал невесте поблажки во время ссоры с Дамело — с чего бы ему выручать Тату сейчас, когда она, не жалея себя, ищет примирения? Как же мадам Босс, наверное, ненавидит суженого, поставившего ее перед выбором: униженно лепетать оправдания под насмешливыми взглядами персонала — или инсценировать безумную историю про заклинивший замок.

Что ж, на ненависти можно и сыграть. Ненависть — хорошая карта. Дамело прикидывает расклад и идет в зал.

Метрдотель уже за конторкой, проверяет заказы, а может, просто стоит, опершись обеими руками о край столешницы и дышит, дышит, тонко посвистывая на выдохе, будто у Без-пяти-минут-Эдемской пневмония или трещина в ребре. Нехороший звук.

— Тата! — Индеец берет женщину за плечи и разворачивает к себе. — Тата, ты не будешь сегодня работать.

— С чего ты мне указываешь? — усмехается она, чуть запрокидывая голову, открывая длинную тонкую шею. По горлу растекается свежий синяк. В темноте, что ли, ушиблась или отлетевшей дверью задело? Дамело прикипает взглядом к фиолетовой полосе на сливочно-белой коже. — Ты мне не шеф, отгул дать не можешь. Но за попытку спасибо.

Тата улыбается так строптиво, так безмятежно, что хочется вынести ее из «Эдема» на руках, запихать в машину и отвезти домой — неважно, к ней, к себе, к черту на кулички. Сломить сопротивление гордячки и заботиться, заботиться, заботиться.