Инесса Ципоркина - Личный демон. Книга 3

Иногда Катерине хочется, чтобы так и было: чтобы их чаши скорбей разбил кто-нибудь поистине могущественный, чтобы освободил их обоих от прошлого, да и от будущего тоже, чтобы не приходилось за каждой трапезой глотать из них соль и горечь, чтобы не думать о том, из чьей головы сделают однажды чашу Денницы-младшей…

А вот, кстати, и она. Легка на помине.

— Мама? — произносит Дэнни с таким почтением, с каким не произносят и «царица», «княгиня», «владычица». Саграда улыбается, прикрывает глаза: здравствуй, дитя мое, здравствуй.

Они бы поняли друг друга и без слов, и без интонаций — дитя, носящее в себе камень, способный всё разрушить, и мать, носящая в себе знание о том, как всё будет разрушено. Нет им надобности ни расшаркиваться, ни раскланиваться, ни медом мазать. А вот поди ж ты — церемонии, как нынче говорит молодежь, доставляют. Сколько ни смейся над княгиней и княжной их мужья, проведшие в аду века и века, повелители пресыщенные, опытные, к придворным экивокам и книксенам привычные, все равно приятно бывает состроить надменную физиономию. Или присесть, держа спину колом, не стараясь нагрубить даже мысленно, но предупреждая: долг — сюзерену, честь — никому.

Катерина учится уважать своих детей и уже почти умеет. Никто и никогда ее этому не учил, все вокруг обходились любовью и заботой, крепко замешанными на недоверии. В мире живых и любви хватало, зато здесь, в преисподней, без уважения к ближнему не выжить — сами ближние и убьют. Или лишат поддержки, каждая крупица которой бесценна, когда чаши весов мировых ходуном ходят, когда трескается под ними земля, расползается до самого ядра, до раскаленной утробы своей.

Денница-младшая, себя не жалея, пропадает в мире людей по Катиному велению, по своему хотению, мешает людским планам, крушит амбиции, обрывает крылья мечте — словом, занимается обычным бесовским промыслом из странных, отнюдь не бесовских побуждений — удерживая вселенские качели от того, чтобы проделать в пространстве-времени дыру и вылететь в нее ко всем чертям и со всеми чертями. Мурмур, разумеется, там же, при жене, вечно на подхвате, на стреме, смирившийся со своей второй ролью как ни один из их дьявольской семейки. И ведь никто не в силах приказывать княжичу ада, он сам себе приказал, сам себе ответил: «Есть, сэр!», сам отправился выполнять и даже в самоволку не сбегал. Ибо крепка, как смерть, любовь, люта, как преисподняя, ревность и нельзя отпускать молодую жену в мир людей, где водятся соблазны пострашнее адских, а мужчины бесстыдней инкубов. С тех пор, как Катя обрела способность слышать любого из подданных своих, адских обитателей, она старательно закрывается от мыслей и чувств собственного зятя, словно печную заслонку затворяет: пусть жаркая душа повелителя нганга ревет и бесится за тяжелой литой дверцей. Незачем почтенной даме, у которой свой муж имеется, подглядывать за буйством чужих страстей.

Люцифер и Саграда, Дэнни и Мурмур — четыре угла заплатки, прикрывающей прореху в днище этого мира, каменной лодки, проплывающей над бездной небытия. Ненадежная и уродливая, как все заплатки, она держит и держится, давая лодке еще немного времени — прийти в тихую гавань, в корабельные доки.

— Как ты сегодня? — тихо спрашивает Дэнни, поглаживая мать по руке.

Катя усилием воли подавляет желание по-старушечьи поплакаться на всполохи боли в умирающем теле: незачем ругать эту бренную плоть, скоро, скоро она угаснет, точно огонек в луже расплавленного воска, унося с собой страдания и наслаждения, доступные только плоти. Свободный дух, конечно, будет себе носиться над водою, над землею, а также там, где нет ни земли, ни воды — и все-таки что-то уйдет безвозвратно, рассыплется вместе с телесностью. В любом случае, обветшалой телесной брони Катерина лишится, рухнет недолговечная стена между Катиной душой и Наамой, вошедшей в Катин разум и не-разум, анимус и анима, инь и янь. После смерти тела Саграда станет княгиней тьмы и Хошех затопит пространство внутри и снаружи — собой, собой одной.

Считай, что отдельной комнаты у тебя скоро не будет, усмехается внутренний голос. Отчего-то он всегда один — и даже, кажется, один и тот же, я узнаю тембр, удивляется Катя, хотя сколько их перебывало в моем мозгу — и Велиар, и Кэт, и Китти, а теперь еще Наама… А голос всегда один. Может, потому, что окружающая действительность построена из меня, и я едина, на сколько теней, начал и отражений ни разбивай меня жизнь. Я и есть бог этого мира. Это я летаю над водою, мстительный и милосердный, невежественный и всезнающий, размякнув от божественной лени и божественной же амнезии. Интересно, посмеивается внутренний голос, рассыплется вселенная прахом оттого, что ты своим умом дошла до берклеанства?

— Может, и рассыплется, — слегка манерничая, тянет Мурмур, как всегда, отвечая на незаданный вопрос. Дерзит и одновременно ластится — то, что умиляет в коте и злит в человеке. Впрочем, Мурмур не человек и никогда им не был. А за эти пару лет и вовсе в монстра превратился, вечно у него новые затеи, то когти на суставах, то гребень на шее, прямо динозавр-панк-стайл какой-то, только этой моды нам здесь в аду и не хватало, бесы же вечно за Мурмуром повторяют, он их адский Жан-Поль Готье, вот и перенимают что ни попадя, пустоголовые, тыщу лет живут, а ума не нажили, проносится в Катиной голове.

Мурмур выразительно закатывает глаза: ну всё, мама Катя вошла в режим тещи, идем, дорогая, пока она не начала критиковать мои прекрасные рога и оригинальную фактуру кожи. Дэнни, кусая губы от сдерживаемого смеха, посылает матери воздушный поцелуй и отходит в сторону.

«Помни, мама: каждый из нас получает такого дьявола, какого заслуживает!» — голос Денницы-младшей тает вдали, как будто всё сказанное прозвучало вслух, а не только в Катиных мыслях.

Хотя Саграда не поручится, что слова эти не ее собственные. Уж она-то знает, что заслужила своего дьявола. Более того, она, Катя, сделала так, чтобы он не был столь идеален, чтобы не напоминал обольстительных чертей из чтива в розовых мягких обложках. С измученным чувством вины, стыдящимся себя Повелителем мух, конечно, стократ тяжелее, чем с самодовольным, балованным Тайгермом, но Катерина видит слишком много лжи, поэтому научилась ценить правду. Даже утомительную. Даже грязную. Даже ту, которая ранит. Поэтому она протягивает руку и гладит Люцифера по плечу, проводит длинную линию от предплечья до кисти и сплетает свои пальцы с пальцами мужа — жест влюбленной школьницы, собственнический, слегка нелепый. Знак: я тебя приручила. Ты у меня в руках — как хлеб насущный, как плод с древа познания. И даже если как раскаленный уголь, то и тогда место тебе — у меня в руках.