Алексей Филиппов - Плач Агриопы

Вместительное многокомнатное жилище, как выяснилось, на роль штаба подошло прекрасно. Здесь умудрились разместиться все действующие лица странной пьесы ужасов, в какой, пожалуй, один только Павел Глухов до сих пор играл свою роль нехотя — не всегда веря, что эта роль принадлежит ему. Остальные, после спасения Таси, наконец-то обрели цельность. И личную, и коллективную. Даже богомол больше не жил в тенях. Куда-то уходил, затем возвращался, — но неизменно оставался видимым для всех обитателей квартиры. Видели они и его добычу: консервы, сетки с подгнившей и проросшей картошкой, связки сушёных грибов и лука, «быстрые обеды» в пластиковых корытцах. Богомол оставался основным кормильцем чумоборцев, хотя пару раз в набеги на окрестные магазины отправлялся Третьяков, а однажды с ним напросился и Павел.

Управдом ощущал себя странно; ему всё чаще казалось: он — лишний. Может, и был когда-то нужен — да весь вышел. Все эти пришельцы из прошлого, гости в чужих телах, наконец, собрались вместе. И согласились: каждый — со своей миссией; и признали — каждый — свою. А Павлу нечем было заняться. Он попытался договориться с Третьяковым, чтобы люди погибшего Овода доставили к нему Таньку. Но «ариец» убедил: девочке лучше пока находиться подальше от эпицентра Босфорского гриппа. Управдом, скрепя сердце, согласился. Хотя воображение, раз за разом, рисовало ему медиков с хищными профилями, в хирургических масках, желавших провести над дочерью болезненные опыты. Когда Павел поделился этими страхами с Третьяковым, тот, морщась, как от лимона на языке, надолго исчез в своём кабинете, куда гостям квартиры вход был заказан, а, на следующий день, позвал управдома в эту святая святых. В маленькой комнатке обнаружился планшет, наподобие того, каким оперировал «шурик», подчинённый Овода. С его дисплея на Павла смотрело любопытное Танькино личико. Связь была ненадёжной — изображение «плыло», часто рябило и исчезало, — но в том, что дочь жива и здорова, убедиться позволяло.

Павлу удалось даже обменяться с Татьянкой несколькими словами: на большее «телемоста», устроенного Третьяковым, не хватило; звук был ещё отвратительней видеокартинки. Облегчение, после виртуальной встречи с дочерью, управдом, конечно, испытал, но, вместе с ним, пришло и что-то вроде обиды. Павел не определил бы точно: на кого обижен. На Третьякова, за то, что тот частенько задвигал его, Павла, интересы в дальний ящик? На Овода — за то, что умер нежданно и не вовремя? А может, на всех этих — инквизиторов, дев, алхимиков: на игроков команды, в которую путь для простаков был заказан? Оставался и ещё один вариант: Павел таил обиду на себя самого. За то, что, подчиняясь омерзительному здравомыслию, постоянно обманывал дочь. Что-то обещал — и нарушал обещания. Клялся — и становился клятвопреступником. Так случилось и на этот раз: Павел смирился с доводами Третьякова. А ведь тот оперировал логикой грубо и жестоко: как будто та была полицейской дубинкой или электрошокером. Убеждая, «ариец» не упрашивал — он отвешивал словами пинки, будто сапогами. Управдом корчился под ударами-словами, соглашался с логикой — и предавал Татьянку — уже не в первый раз. Предавал дочь, а злобу испытывал к Третьякову.

Но Третьяков не только раздражал — ещё изумлял Павла; тем, что, наравне с прочими чудаками, смирился со своей ролью в драме. С теми, другими, — всё было ясно: чудаки-чужаки в чужом мире. Их сближала непохожесть. И цель. Павел иногда раздумывал — желают ли они поскорей покончить со всем этим? И что, в итоге, в случае успеха ли, неудачи ли, с ними станет? Растворятся ли во времени, вернут ли тела первоначальным владельцам, или продолжат существовать в третьем тысячелетии от рождества Христова? А Третьяков? Тот давно уж избавился от паразита, по имени Валтасар Армани. Но продолжал играть роль стрелка — точней, готовиться к исполнению роли. Казалось, он не сомневался: когда придёт день и час — он нажмёт на спусковой крючок серебряного пистоля. Отнимет жизнь. Павла пугало это: незыблемость желания Третьякова отнять жизнь. Если вместо чумы падёт человек? Или падёт человек вместе с чумою? Неужели, для «арийца», это ничего не изменит? Неужели можно вот так, без сомнений, довериться роли?

«А что ты мне предлагаешь взамен? — рявкнул Третьяков, когда Павел робко поделился с ним своими мыслями. — Вечную нерешительность? Как раз нерешительность — и есть предательство. Самое страшное и худшее из возможных! А знаешь, кого я предам? Тебя и твою дочь! Овода! Многих! Самых слабых, которые имеют право на нерешительность. У меня такого права нет — я сильнее их! Сильнее даже в том, чтобы ошибиться».

Обескураженный горячностью собеседника, Павел не заводил больше этого разговора, но и раза хватило, чтобы обида — змея в тёмном углу души — навернула ещё пару-тройку колец гибким хвостом; отдалила управдома от чумоборцев ещё на пару-тройку шагов и бесед.

На беседах настаивал Третьяков. Он советовал Павлу сделаться кем-то вроде учителя для гостей: просвещать тех насчёт реалий повседневной жизни двадцать первого века. Но интерес к таким урокам проявила, разве что, Тася. Для неё новый мир не так уж отличался от её собственного. Впрочем, и алхимик, и инквизитор были слишком заняты, чтобы непринуждённо болтать с Павлом о пустяках.

Мэтр Арналдо особенно поражал управдома своей неукротимой энергией. Он буквально-таки горел на работе. С того самого момента, как переступил порог квартиры Третьякова, он не знал отдыха. Спал часа по четыре в сутки; в остальное время — суетился возле химических спиртовок и склянок. Создавал пули и порох для серебряного пистоля, заменившего мушкет с рубиноглазой змеёй.

У Арналдо что-то не ладилось: он часто разражался бранью на незнакомом языке и вообще — мало походил на себя — медлительного, раздумчивого, тягучего, как смола, в словах и поступках. Он оборудовал целую лабораторию — в той уютной антикварной спальне, в какой — казалось, уже тысячу лет назад — однажды очнулся Павел. Теперь там воняло: ошеломляюще воняло. У Павла дыбом вставали волосы всякий раз, как он переступал порог спаленки. «Пропала комната», — вертелось в голове. Вонь на долгие века въедалась в стены, полировку и дорогую ткань. Наверное, так думал и Третьяков. Тот попросту сдал спаленку на милость алхимика, будто победителю — крепость, не сумевшую сопротивляться осаде, а сам — отсиживался на кухне. Связь с Арналдо осуществлялась через Павла. Управдом кормил мэтра, поил, а главное — передавал тому ингредиенты для химических экспериментов. А доставлял их в квартиру — всё тот же безотказный богомол — Авран-мучитель.

Это была миссия номер два инквизитора Аврана. Снабжать алхимика ртутью, железом, оловом, сурьмой, серебром, формами для отлития пуль. С нею, как и с продовольственной, первой, он неплохо справлялся. К счастью, сеньор Арналдо не нуждался в чём-то исключительном: в слезе единорога, или крупном бриллианте. Но и россыпь раскуроченных термометров на полу спаленки, вкупе с ажурными подсвечниками, — изумляла. Павел заставлял себя не думать, каким количеством паров ртути наполнил лёгкие за время визитов в импровизированную лабораторию сеньора Арналдо. О технике безопасности средневековый алхимик представление имел, наверняка, весьма смутное. Впрочем, никто из чумоборцев не боялся смерти.