Монтегю Джеймс - Соседская межа

– Потому что в старом памфлете, который я сейчас читал, есть две строчки из сельской песни, где он упоминается. Похоже на то, что они связаны с какой-то историей. Одно лицо говорит другому, что тот не знает о чем-то, как

– О господи! – воскликнул Филипсон. – Интересно, не потому ли… Я должен спросить старого Митчела. – Он пробормотал себе под нос что-то еще и в задумчивости отпил глоток чая.

– Не потому ли?… – повторил я за ним.

– Да, я хотел сказать: не потому ли мой отец выкорчевал этот лес? Это было сделано якобы для увеличения площади пахотной земли, но на самом деле я не знаю, так ли это. Не думаю, что отец вспахал эту землю, ведь сейчас там пастбище. Но есть по крайней мере один старик, который может что-то про это помнить, – старый Митчел. – Он взглянул на часы. – Непременно пойду и спрошу его. Пожалуй, я не возьму вас с собой, – продолжил он. – Митчел вряд ли расскажет при постороннем то, что считает странным.

– Хорошо, но тогда запомните, пожалуйста, каждое его слово. Что касается меня, то, если прояснится, я пойду прогуляться, а если нет, продолжу заниматься книгами.

И в самом деле прояснилось, так что я решил подняться на ближайший холм и взглянуть сверху на окрестности. Это был мой первый визит к Филипсону, к тому же первый день моего пребывания здесь, поэтому я не знал характер местности. Итак, я прошел по саду и стал пробираться между мокрыми кустарниками. Я не противился неотчетливому импульсу (однако был ли он таким уж неотчетливым?), побуждавшему меня сворачивать налево всякий раз, как тропинка разветвлялась. В результате я побродил минут десять по темным аллеям между рядами самшита, лавра и бирючины, с которых капало, и вышел к каменной арке в готическом стиле. Она составляла единое целое с каменной стеной, которая окружала весь участок, примыкавший к дому. Дверь была заперта на замок с пружиной, и я из предосторожности оставил ее открытой, когда вышел на дорогу. Перейдя через дорогу, я вступил на узкую тропинку, которая шла в гору. По этой тропинке между изгородями я не спеша прогулялся и, пройдя с полмили, очутился наконец перед полем. Теперь я занимал выгодную позицию, с которой открывался вид на Корт, деревню и окрестности. Опершись на калитку, я посмотрел вниз.

Думаю, всем нам известны пейзажи, украшавшие томики поэзии в красивых тисненых переплетах, которые лежали на столиках в гостиных наших отцов и дедов. Был ли создателем этих эстампов Беркет Фостер [2]или какой-нибудь другой, более ранний художник? Признаюсь, я сам их восторженный почитатель. Особенно тех, где изображен крестьянин, опирающийся на калитку и созерцающий шпиль сельской церкви, окруженной старыми деревьями, и плодородную равнину, пересеченную изгородями, и холмы вдали, за которые опускается дневное светило (или, быть может, поднимается) среди пушистых облаков, освещенных его гаснущим (либо нарождающимся) лучом. Выражения, употребленные здесь, представляются мне наиболее подходящими для описания упомянутых мною эстампов. Будь у меня такая возможность, я бы живописал сейчас Долину, Рощицу, Хижину и Ручеек. Как бы то ни было, для меня эти пейзажи прекрасны. Именно таким я сейчас и любовался. Он как будто сошел со страниц томика «Жемчужины песни, выбранные некой леди», подаренного на день рождения Элинор Филипсон в 1852 году ее преданной подругой Милисент Грейвз. И вдруг я обернулся, как ужаленный. У меня в правом ухе зазвучала невероятно пронзительная нота, подобная крику летучей мыши, только в десять раз громче. Такого рода вещи заставляют задуматься, не помутился ли твой разум. Вздрогнув, я затаил дыхание и прикрыл рукой ухо. Что-то не так с кровообращением, подумал я. Пару минут – и я возвращаюсь домой. Но сначала нужно запечатлеть в памяти этот пейзаж. Однако когда я снова обратил туда взор, пейзаж утратил всю свою прелесть. Солнце зашло за холм, и свет уже не падал на поля. Когда колокол на церковной башне пробил семь, я больше не думал о мирных часах вечернего отдыха и об аромате цветов и деревьев в воздухе; и о том, как кто-то скажет на ферме, милях в двух отсюда: «Как звонко звучит сегодня вечером колокол Беттона после дождя!» Нет, вместо этого мне виделись пыльные балки, пауки в паутине и яростные совы на башне, а еще забытые могилы со скорбным прахом. Я думал о Времени, которое так быстро пролетает, и обо всем, что оно уже унесло из моей жизни. И в эту минуту левое ухо пронзил ужасный вопль, как будто чьи-то губы приблизились ко мне вплотную.

На этот раз ошибиться было невозможно. Звук шел снаружи. «Ни слова – только крик», – пронеслось у меня в мозгу. Я никогда не слышал ничего кошмарнее, и в то же время в этом крике не было ни эмоций, ни проблеска мысли. Единственной целью этого вопля было уничтожить радость жизни и изгнать меня отсюда, не дав задержаться ни на минуту. Конечно, я ничего не увидел и тем не менее был убежден, что, останься я хоть на мгновение, этот бессмысленный крик повторится, а я не мог вынести и мысли о третьем разе. Я поспешил спуститься с холма по тропинке, но, дойдя до арки в стене, остановился. Смогу ли я снова пройти по этим влажным аллеям, где сырость будет еще более пронизывающей? Нет, признался я себе, мне страшно. Из-за этого крика на холме нервы мои натянуты, как струны, и я не выдержу, если с куста вспорхнет птичка или мимо пробежит заяц. Итак, я пошел по дороге вдоль стены и, добравшись до сторожки у ворот и завидев Филипсона, очень обрадовался. Он возвращался домой с той стороны, где находилась деревня.

– А где вы были? – спросил он.

– Я пошел по той тропинке, что ведет на холм, к каменной арке в стене.

– О, в самом деле? Значит, вы были совсем рядом с тем местом, где когда-то был Беттонский лес – если только вы добрались по тропинке до вершины холма и вышли в поле.

Не знаю, поверит ли в это читатель, но лишь теперь я сложил два и два. Рассказал ли я Филипсону сразу же, что со мной случилось? Нет. До этого у меня не было приключений того рода, которые называют сверхъестественными, и хотя я прекрасно сознавал, что должен немедленно обо всем рассказать, мне очень не хотелось это делать. Я где-то читал, что так обычно и бывает в подобных случаях.

Поэтому я лишь спросил:

– Вы повидали того старика, к которому собирались пойти?

– Старого Митчела? Да, повидал. И услышал от него одну историю. Я расскажу ее после обеда. Она действительно странная.

Итак, когда мы уютно устроились в креслах после обеда, Филипсон пересказал мне свой разговор с Митчелом – по его уверениям, дословно. Митчел, ему было под восемьдесят, сидел в своем кресле с подлокотниками. Замужняя дочь, вместе с которой он жил, то входила, то выходила, готовя чай.