Елена Блонди - Татуиро (Serpentes)

Фитиль в лужице масла чуть слышно потрескивал. Притих мыш за стенкой, будто тоже ждал ответа Меру.

— Нет, — Меру сказал слово и замолчал. И не хотел продолжать, потому что главное слово — сказано. Но колючие мысли внутри головы не давали покоя, и он сказал ещё:

— Никто мне не нужен. Только она, эта. Онна — моя. И я хочу, чтобы так всегда и ещё хочу, чтоб я погиб на охоте, а она кричала на моей могиле, дёргая себя за волосы. Потому что я не смогу похоронить её. Пусть лучше я — первый.

Тику надтреснуто засмеялся.

— Вот она — смелость охотника. Ты готов убежать в смерть от своего горя. Почему не убежал тогда, когда бросился на тебя лесной кот?

— Не суди меня, дед. Я сам… Я…

— Ладно. Я не про тебя говорю. Про себя тоже. Когда-то лес поманил меня, и вот я такой. А моя жена. Знаешь Меру, какая красивая у меня была жена? Там, за рекой.

— Ты был женат?

— Неважно. Болтаю. Без отты мой ум замутился, а язык крутится во рту сам. Но ты пришёл, и, значит, всё сдвинулось с места. Да помогут нам боги. Если они ещё помнят о нас.

— Да помогут нам…

— Открой скорлупу, Меру.

Он полулежал, обнимая скрюченной рукой тючок, и следил за движениями гостя.

— Насыпь на лист порошка. Горку. А остальное унеси туда. Чтоб не рассыпалось, когда ты будешь смотреть и слушать.

— Я?

— Ты хочешь защитить своих женщин. Я не охотник, Меру. Я был дураком и струсил вернуться к жене. Так ты — не будь трусом. А дураком ты уже был там, на охоте.

Руки Меру, держащие скорлупу, дрогнули.

— Все мне кричали, чтоб я попросил. Вот я и…

— Никто не кричал, дурак. Это кричал твой страх, Меру. Внутри тебя.

В голосе старика была усталость и боль.

— Там стоит тыква с оттой, возьми её, — велел охотнику, уносившему плотно накрытую скорлупу, — и дай мне. Сядь здесь, на полу.

Старик наконец, бросил свой мешок и поднялся. Присев на колени возле чурбака, капал отты на горку серого порошка, шептал заклинания. И когда порошок зашипел и потянулись от него вверх извилистые струйки серого дыма, показал ладонью стоящему рядом на коленях охотнику:

— Вот так голову наклони и дыши. Нет, стой!

Придержал его трясущейся ладонью.

— Я старый дурак. Скажи бабочкам, что ты хочешь увидеть. И после — дыши.

— Как мне спасти Онну и Оннали? — шея Меру напряглась так, что жилы стали видны даже в прыгающем свете догорающего фитиля.

— И ты дурак. Не то, Меру!

— А что?

— Спроси, как сделан наш мир.

— Нет! Я хочу своих женщин! Жена и дочь!

— Где твой ум? Нету? Тогда слушай меня! Раз в жизни сделай больше, чем убивать на охоте! Спрашивай, ну!

Меру глотнул, сжимая кулаки — здоровый и больной, стреляющий в локоть огнём. Закрыл и открыл глаза, глядя, как острия серых струек слепо тыкаются в лицо, нащупывая его дыхание.

— Спрашивай!

— Как. Сделан. Наш. Мир… Как?

И, проговорив, в отчаянии от того, что сделал, — непонятно, правильно ли, послушавшись старого калеку с повреждённым оттой умом, нагнул лицо над струйками, широко раскрывая рот и глаза. Вдохнул.

Еле слышно бормоча дым клубился, свивался тугими верёвочками и, вцепляясь кончиками, вползал в рот, ноздри, глаза и уши охотника.

Тику, раскачиваясь, смотрел на него слезящимися глазами. Подвинулся ближе, таща за собой тючок, и сунул его под перевязанный локоть Меру.

— Да помогут тебе боги, сильный дурак, прости старика, что накричал, заставил. Но я не могу с этим сам.

Отполз подальше и прислонился к стене. Меру с лицом, превратившимся в маску, клонился всё ниже к исчезающей горке порошка, мычал, не закрывая рта, и трясся, тыкаясь локтем в подставленный тючок.

— А женщины твои… Что ж. Наверное, и их ты увидишь, может быть. После главного. Или научишься думать. И тогда уж…

Бормотал, прислушиваясь к тому, как утихает в сдавленной кривыми костями груди боль одиночества знания. Почти задрёмывал, зная, Меру просидит над чурбаком немалое время. Главное: уследить, когда бабочки отпустят его. Дать попить, и, если будет совсем плох, пусть возьмёт отты.

— Я правильно сделал. Ему есть за что драться, и он сильный, охотник. А я что — старая коряга Тику. Отта ещё есть, когда провожу, то и выпью. Пусть идёт думать. Да. Он сможет. Или не сможет, но всё равно, теперь ему нести эту добычу.

Может ли умереть, стать прахом то, что находится в расщелине между жизнью и смертью? Прах серых бабочек вился тонкими струями, но они не были теми бабочками, что летали, присаживаясь на солнечные пятна в лесу. Серые бабочки лишь названы так, потому что являлись увидевшим их — с крыльями и выпуклыми глазами, но ничего от живых не было в них. Они — самая суть пустоты, грань перехода, которая есть всегда. Для тех, кто осмеливался смотреть, или тех, кому суждено было на грани между жизнью и смертью увидеть: пустота принимала форму, сама. В этом мире было именно так.

Витька спал и никаких бабочек не видел. Только застонал во сне, когда снова ему стало восемь лет и он, раскачавшись на тарзанке, выпустил из рук лохматую петлю, обжигая кожу ладоней, и полетел на корявый ствол степной груши. Тогда не успел ни вскрикнуть, ни даже моргнуть, зацепился неловко отставленной ногой за низкую ветку, его крутануло в воздухе, и, стукнувшись скулой, обдирая ухо об кору, свалился вниз, в ямищу между сухими корнями. Шум в голове утихал, и снова услышался стрёкот степных кузнечиков и голос маленькой Таньки, которая, боясь подойти, стояла черным столбиком, заслоняя солнце, спрашивала:

— Витька? Ты живой… там?… — а в голосе уже звенели кузнечики слёз.

Во сне, пришедшем через два десятка лет, Витька ясно увидел, как трещины в коре груши затянула серая дымка, встала туманом между его целой головой, летящей на ствол, и его же разбитой со всего маху головой, которая будет через мгновение. И в этой дымке была пустота бесконечности. Он летел медленно, как космический корабль через галактики, — неподвижно висел на огромной скорости, и не мог отвести глаз от серого тумана, в котором шевелились чудовища и вырастали деревья, рушились города и толпы людей плоской волной кидались от края к краю, умирая вместе, чтобы осыпаться из серого тумана мелкой трухой.

Во сне его затошнило, и тошнота, как уже пришедший удар, так сильно вздёрнула летящее в воздухе тело, что снова неловко отставленная нога дёрнулась, цепляясь за низкую ветку. И с ударом о землю он проснулся, вскидываясь с влажной подушки. Рывком садясь, взмахнул руками и, уже приходя в себя, увидел в остатках сна, как серый туман разлетелся плоскими хлопьями, похожими на крылья больших бабочек. Витька придержал одну руку другой, оглядываясь в жёлтом сумраке, чтобы не разбудить спящую рядом Аглаю. И не увидел её.

Спуская ноги с постели, прислушался, стараясь за стуком сердца и собственным хриплым дыханием понять, что там, в чёрной дыре дверного проёма в коридор, зажурчит ли вода, скрипнет дверь.