Елена Блонди - Татуиро (Serpentes)

В кабинете было сумрачно, и Лада, после солнечного коридора, вытянула перед собой руку. Другой придерживала огромный живот. Хрустящая халатом медсестра поймала её пальцы и, улыбаясь, потянула к застеленной кушетке. Глаз не отрывала от монитора. Лада легла, с удовольствием чувствуя прохладу чистого белья, и вытянула руки вдоль тела. Правая всё падала, но подвинуться было неловко, и она решила — пусть так, всё равно недолго.

Рожать назначили на завтра, — устав за девять месяцев, она радовалась всему, что приближало её к операционной. Кесарево так кесарево, скорее бы уж.

Волновали мысли о Липыче. Он вдруг стал много работать, приходил редко и ненадолго. Был нежен, и она знала — не врёт, работает, глядя в его обведённые кругами глаза, вахт нахватал дополнительно, всё волновался, что денег на первое время не хватит. С другой стороны, первый раз жена рожает, а он ночами на работе и днём на работе. И когда узнал, что завтра всё случится, вдруг рассердился, стал говорить, что работы как раз много. А пропустить нельзя. Потому что — деньги. Можно было бы в ответ рассердиться, но Лада, сидя у него на коленях рядом с белоснежной больничной кроватью, смотрела на редкие волосы спиралью вокруг макушки и думала: он просто боится. Их было двое, а станет трое. Девочка ещё будет. И решила, что сердиться не будет. Только боялась: вдруг он не придёт, когда она уже будет лежать в послеоперационной палате. И сказать о страхе никому нельзя.

Живот круглился высоко, и было так щекотно и приятно от холодного геля, а потом от круглой головы прибора, которым водила врач по коже. Лада не хотела смотреть на экран. Что там — все серое и движется. Всё равно ребенок в ней, показал его монитор или нет.

И вдруг стукнул брошенный на пластик стола прохладный цилиндр, и только халат мелькнул мимо, за горой живота. Хлопнула дверь. С ударом двери сердце Лады упало вниз, под тахту, и оттуда всё ей сказало, в ту первую секунду, когда ещё не успеваешь собраться и отогнать все мысли. Лежала, глядя в потолок, на белесый круг выключенной лампы, и мысли уже вернулись, нормальные такие, она вталкивала их в голову, будто уминала бельё в корзине. Всё в порядке, мало ли что. Ну, забыла врачиха выключить чайник в подсобке. Или позвал кто, а Лада не услышала. Да и не так быстро она убежала, просто прошла. Прошла просто! Может, и сказала что мимоходом.

Но сердце под ножкой тахты, как маленький кот с улицы, дичилось и не шло обратно. И было без него пусто и невыносимо страшно.

Когда дверь снова раскрылась, всё стало вязким и мутным. Медленно собирались у тахты белые халаты, хрустели противно. Трогали холодные руки живот. Лица были мертвы в свете монитора, а шёпот шуршал, будто они глотали слова, лишь бы она не поняла — о чём, и сверкали внезапно глаза с зеленоватых лиц, когда украдкой, как на раздетую в бане, взглядывали. И Лада вдруг возненавидела все эти штучки, которые прикасались к ней девять месяцев, и ничего не сказали, все иглы в измученных ускользающих венах и стеклянные витрины аптек, в круглые окошечки которых — рецепты, рецепты… А вот теперь, когда всего день остался, халаты собрались вокруг неё, и ничего не отменить, всё поползёт в завтра, разворачиваясь страшной лентой со страшными картинками. Смотреть — ей.

Когда открыла глаза, уже не было никого, медсестра вытерла живот корябающим полотенцем, помогла встать, они тут все были очень заботливые, десять минут назад Ладу это очень радовало, — и повела по солнечному коридору, молча. А Лада не могла спрашивать, только пыталась увидеть глаза, но лишь белая шапочка, светлый лоб и нарисованные брови. Неужто кто-то сейчас еще рисует себе брови карандашиком? Даже когда ехали в лифте и медсестра заполнила его весь своим хрустящим халатом и запахом духов и лекарств, не было глаз у неё — так всё мутно и страшно…

… Через полчаса в палату к Ладе пришла её врач, высокая, моложавая, в модно линялых джинсах под коротким халатом. Села на кровать, там, где Лада сидела, свесив с постели ноги и прижимая к животу подушку. Взяла её руки своими, с красивым маникюром. Встряхнула и сказала сильно, напирая на каждое слово:

— Что? Успела нареветься?

Лада глядела на пуговицы её халатика сухими глазами. А та стала говорить вещи, от которых никакие слёзы не помогут.

— Значит, слушай. Уж не знаю, как Мациров проворонил, светило, бля, восемь справок от него в карте подколоты, но риск есть. И очень большой риск. Ты слушаешь? Но есть и надежда! Может, лежит так ребёнок. Всё равно родишь, с животом не уйдёшь. И запомни — всегда можно родить ещё. Ты молодая, проверишься на генетику, муж пусть обязательно проверится. И будут у вас детки!

Она ещё говорила, но Лада мёртвыми руками уже поползла из её мягких, чистых, сильных пальцев. И только ждала, когда она уйдёт. Потому что страшно остаться одной, но эта же — на работе, и всё равно уйдёт, так пусть бы уже поскорее.

А потом. Патомм… Липыч, приехал, конечно. Когда позвонила, говорил много, что работа и завтра всё равно отгул… Но приехал и держал её на коленях, укачивал, руку положил на живот. А ей всё казалось, что оттуда сейчас вырвется что-то, как в кино, и кожа расползется клочьями. Она поплакала, понимая, завтра будет не до слёз, и ведь общий наркоз, она уснёт и, когда проснется, всё изменится.

Она отодвинулась от стены, прутья надавили спину, и через щели дул сквознячок. Зачем пришли эти мысли? Будто мало того, что вокруг. Ничего знакомого, языка не понять, лица почти чёрные, одинаковые. Хочется есть — обычной еды. Хочется чистых простыней и одежды. А вместо этого тощий хозяин привел её снова в хижину, что-то говорил, показывая руками на дыру в крыше и на дверь. После усадил на циновку, брошенную на полу у стены. Сам ушёл.

Не стала сидеть, где указал, прошла по хижине, заглянула в маленькую каморку, заваленную хламом: куски кожи, обрывки пятнистого меха, рога с запёкшейся кровью у оснований, какие-то глянцевые шишки рассыпаны, скорлупы больших орехов. Села напротив входной двери, прислонившись к стене. Решила: досчитает до пяти тысяч, и, если не вернётся тощий, она просто уйдёт — дверь открыта. Но задремала, и вдруг пришли эти мысли. О прошлом…

Странно, всё тогда ей казалось не имеющим других решений. Захотели ребенка? Липыч захотел, а она не слишком, но разве может женщина ребёнка не хотеть? Ей хотелось сначала просто пожить, чтоб понять о себе. Он упрекнул, что слишком себя бережёт. И потом пошли, одна за одной, всякие мелочи, о них мама говорила, когда Лада ещё девчонкой была. «Запомни, больная жена мужчине ни к чему — бросит», «не ходи лахудрой, мужу должно быть приятно дома», «худой мир лучше…»

Вот и старалась выглядеть всегда для Липыча — самой лучшей, всегда раскрасавицей. Вот и молчала, терпела, если вдруг всякие болячки, и надо бы просто полежать, ото всех отвернувшись, но как лежать, если свекровь, проходя мимо, зыркнет и глаза возведёт, мол, экая неженка. Вот и держалась за худой мир, соглашалась со всеми, себя скручивая до тоски смертельной. Со всеми в ладу. Вот и попала, Ладушка. Как Липыч посмеивался, хватая её за талию и притягивая к себе, — «лады, всё лады у нас, Ладушка!»