Елена Блонди - Татуиро (Serpentes)

Аглая опустила заслезившиеся глаза. Наугад выбрать улицу, по ней и пойти, вдруг там, в глубине жилого района, всё-таки есть тихие деревья и, может быть, птицы на них. Другие, не вороны. И не надо ей сейчас никакого леса или пустынного пляжа. Просто маленький скверик с тремя скамейками, сесть и потихоньку мёрзнуть среди запертых на железные цифровые замки подъездов. И чтоб в скверике — пусто.

Запищало в сумке, и она, запустив руку, долго ловила телефон в просторном нутре. Увидев, кто вызывает, обрадовалась.

— Да, Илья Афанасьич! Да!

— Что кричишь, вроде в лесу нашлась? Ты где сейчас?

— Я в Новогиреево, возле метро. А что? Вы хотите, чтоб я?..

— Хочу. Ты там аптеку найди, спроси эфир, один пузырек. И приезжай. Сможешь?

— Смогу. У меня репетиция позже. А сейчас — смогу, конечно.

— Ну, ладно. Эфир не забудь!

— Да. Илья Афанасьич… А…

— Ты про Виктора?

Аглая промолчала, держа телефон холодными пальцами.

— Нету его. Отпустил сегодня. Так что? Едешь?

— Да, — сказала упавшим голосом. Сунула мобильник в сумку и пошла к метро, разыскивать аптечный киоск.

— А он сказал, что Аглая — имя как у пенсионерки.

— А ты сказала, что — дурак?

Аглая пожала плечами и отхлебнула горячего кофе. Повернулась поудобнее на роскошной кушетке и сунула ноги в тонком нейлоне под блестящий искусственный мех.

— Согрелась? Ещё налить?

Альехо сидел рядом в большом кресле, и в полумраке пустой студии поблёскивали очки и лысина. Придерживал кружку с кофе на колене рукой.

— Разве дураку поможет, если называть его дураком? А нам ещё жить рядом неизвестно сколько.

— Ну пусть его. Нищий он, Аглаюшка. Нищий духом.

— Но ему-то — хорошо!

— Вот и говорю, пусть его. То, что ему хорошо, тебе не годится. Он музыкант, значит? О музыке с ним говорила?

— Когда только познакомились, говорила, да. Один раз.

— И что?

— И ничего. Я тогда послушала, как играет, стала рассказывать, что надо ходить слушать великих, столица ведь. Концертов множество. Найти свой стиль, неповторимый…

— А он?

Она поставила чашку на пол и укрылась до пояса. Передёрнула плечами.

— Посмотрел, будто я полная дура. Больше не говорила.

— Ну и правильно.

— Я не знаю.

— Тоже правильно. Сомневайся. Всегда. Но главное, своё делай сама. Выбрала путь, иди.

— Да я не выбрала ещё. Ох, Илья Афанасьич, если брошу институт, дома начнется такое!

— Талант у тебя.

— А кому он нужен?

Голоса отдельно от них ходили по просторному залу, выглядывали в приоткрытые двери лаборантской.

— Кому нужен? Вселенной нужен, мирозданию. Ты мне веришь?

— Не знаю. Насчет вселенной — не знаю.

— Мне веришь?

— Верю.

— Тогда просто верь. А поймёшь — потом. Кроме ипотеки и карьеры, есть еще мир, большой. В нём каждому — своё место.

— И мне?

— И тебе. Если не той дорогой пойдёшь, сразу почувствуешь.

— А как?

Он кашлянул. Встал и ушёл за приоткрытую дверь в конце студии. Через шум включенной воды заговорил громко:

— Всё просто. Болеть начнешь. Всё будет делаться через силу со многими, вернее, лишними усилиями. Люди, Аглаюшка, смешные бывают. Выберут себе чужую дорогу и на ней всю жизнь спотыкаются. А рядом своя лежит, пустая и прямиком в небо. По ней бы идти, как лететь. А нет, не видят.

Он вернулся и шёл по гладкому полу, мешая слова со звуком шагов:

— И знаков увидеть не хотят, пусть им куст горящий и из него инструкций по пунктам, всё равно будут лбом стенку прошибать рядом с открытыми дверями.

Громыхнул алюминиевым коробом старой лампы, потянул провода. Щёлкнул выключателем и направил в лицо Аглае мягкий свет.

— Посиди спокойно. Если что умеешь — делай. Самое высокое из того, что умеешь. Маленькое пусть другие делают.

— А детям что оставить? — тихо сказала Аглая.

— Деньги? Дети растрынькают.

— Вас послушать, всё просто.

— А всё и есть просто. Сложностей люди накрутили, чтоб оправданий себе побольше. Есть заповеди, есть голова, сердце. Чего же ещё?

— Не знаю… Но это как-то совсем просто!

В мягком свете она хмурила чёрные тонкие брови, сводя их на переносице, а Альехо стоял над ней, склонившись, держал одной рукой лампу за длинную шею и чуть поворачивал плафон, рассматривая. Аглая взмахнула рукой. Он поймал её руку и придержал:

— Не крутись.

— Да вы и не слушаете, — отняла руку. По-прежнему свет рисовал чёрточку между бровей.

— Знаю я всё, что скажешь. Тебе двадцать, а мне — пятьдесят шесть…

— Вы моложе выглядите…

— Помолчи. Мне лет тридцать долдонили всё то, что ты мне сейчас хочешь сказать.

— А вдруг я знаю то, чего ещё никто вам… А?

— Давай. Свое если — говори.

Аглая подняла лицо и стала смотреть на Альехо с вызовом, кусая губу. А потом засмеялась.

— Илья Афанасьич, ну вас. О чём ни захочу, всё оказывается, чужое. Вы — хитрый лис!

— Да. И мне нужен пузырек с эфиром, купила?

Она потянулась за тахту, стараясь не менять позу, подняла с пола мягкую сумку. После слов тишина встала в студии ватой, шуршала краями.

— Как тихо. Будто и нет города там. А голос, как в шаре.

— Где?

— Ну, говорят — как в колоколе, но там звонко. А мы будто в шаре, голоса бегут вокруг, не уходят. Я сказала ерунду?

— Нет… — он принял пузырек коричневого стекла и сунул в карман брюк. Отвел лампу, свет метнулся и уставился в угол, освещая набросанные на спинки стульев ткани. Альехо снова уселся в кресло и вытянул ноги.

— Ты поговори просто, — попросил.

— О чём?

— О чём хочешь. Просто поговори, — и подсказал:

— О Викторе, например.

Его лица в полумраке снова не было видно. За тяжёлыми шторами через стеклопакеты еле-еле пробивался дневной шум. И в неровном пятне света комкались цветные покрывала в углу. Аглая смотрела по сторонам, чтоб не смотреть в сторону Альехо. А потом, вздохнув, заговорила тихо и медленно:

— А что о нём? Я его два раза в жизни видела. Спасибо, познакомили. Он… Он мне нравится очень…

— Нормально это, — утешил Альехо. Тогда Аглая вздернула подбородок и добавила:

— И я его люблю!

В наступившей тишине Альехо кашлянул. Она молчала, потому что к глазам изнутри внезапно подкатили слёзы. И закончила упавшим голосом:

— Вот…

Сидела, отвернув лицо, рассматривала освещённый угол, ничего там не видя, ждала. Но Альехо молчал. И она оглянулась, пытаясь разглядеть выражение его лица. Он листал журнал, шурша еле видными страницами.

— Видите! Вам наплевать совсем!

— А что ты хотела услышать? Утешение какое? Любишь — люби. Может, и сложится у вас.

— Вы… Вы каменный какой-то. Зачем я вам, Илья Афанасьич? Модель, да? Просто для того, чтобы снимать? А зачем тогда зовёте, разговариваете?

Он захлопнул журнал и уронил его на блестящий пол рядом с креслом. Сцепил пальцы.