Елена Блонди - Хаидэ

— Ежели стали думать, может, припомните еще что? Из недавнего, новые мудрые. А?

Возгласы стихли. В наступившей тишине чей-то голос произнес:

— Дочь Торзы давно уж сказала нам. Это самое. А мы ее…

— Да. Да.

— Вернуть надо.

— Вот вам и первый шаг, — Патахха кивнул, — спать пойду, устал я. Теперь что надумаете, делайте. Вы вышли на верную дорогу, храбрые воины.

На другой день Патахха медленно ехал обратно, везя полные сумы подарков и барашка, притороченного к седлу. Он был доволен, хотя не видел будущего, да и не хотел его видеть. Ему хватало того, что головы и сердца мужчин, оставшихся в лагере, обратились в верную сторону, а прочее, как полагал старый шаман, пусть оно подходит само, совершается так же, как каждый год совершается рост весенних трав и созревание летних плодов. Нельзя взваливать на свои плечи работу, которую делают боги и судьба. Нужно доверять им, чтоб не обиделись. И покачивая головой, он укорял себя за упреки, кинутые великому учителю Беслаи. Впрочем, укоры были легки и несерьезны. Ведь если его упрекам нашлось место в круговороте событий, значит, и они были предопределены.

Патаххе было немного жаль, что он стар и, скорее всего, не увидит, как племя станет другим. Уйдет раньше. Но, может быть, со снегового перевала ему дозволено будет смотреть вниз, вместе с небесным воинством, и видеть, что происходит посреди мягких, укрытых рыжими травами холмов.

Провожая глазами бегущих газелей, маленьких, с черными хвостами на белом пятне крупа, и веера следов, что оставляли они в высокой траве, Патахха запел дрожащим голосом. Нескладную песенку, из тех, что пел своей любе Ахатте пришлый бродяга-певец. Добрый красавец с лохматой светлой головой и яркими синими глазами. Мир был хорош, видел Патахха, вдыхая полынный запах, вынюхивая в нем другие, скрытые — вот пахнуло свежей водой от тайного маленького ручья, а вот донесся аромат цветущего позднего терна, и следом — дикий запах одолень-травы, по листьям которой ползали, путая тонкие ножки, ленивые муравьиные матки.

Неподалеку от стойбища его встретила Цез, как всегда с корзиной на боку и раздутым холщовым мешком на плече. Она каждый день уходила в степь, собирать травы, сушила их и, увязывая в пучки, определяла каждой свое место в мешочках и коробках.

Стояла, прямая и черная, с седыми тонкими прядями, которые ветер дергал и путал, вытаскивая из косы. И Патахха, наклоняясь с седла, помахал ей рукой.

— Встречаешь меня, или как?

— Есть несколько слов для тебя, старик, пока мы одни. Да не слезай, так скажу.

Она поставила корзину к ногам и прибрала волосы, чтоб не лезли ко рту. Набросила на голову серый платок. Мертвый глаз тускло блеснул красным, ловя свет уходящего солнца.

— Эргос расстроен. Он ищет взгляд учителя вашего Беслаи, но не находит его. Скажи, старик, так бывало раньше?

— Нет, — медленно ответил Патахха, — учитель Беслаи никогда не оставлял своих детей. А что говорит новый шаман?

— Ничего. Я просто вижу.

— Спасибо тебе, добрая Цез. Я подумаю и поговорю с мальчиком.

— Уж поговори. Он гнет плечи, боясь, что не справится. Ты, старый, так давно один ходишь в нижний мир, что все вокруг привыкли, теперь кажется им — осиротели. А им теперь жить без тебя.

Патахха уныло огляделся. Он-то мечтал плести корзины и петь песенки, сидя у отдельного, своего костра. Но даже тот, кто позволяет богам решать судьбы племени, не может бросить людей, своих. Он не может бросить Эргоса наедине с нижним миром. А племя не может бросить свою княгиню. И вот Цез, она печется о нем. Все связано.

Он улыбнулся. Кости болят, колено по ночам дергает, рассказывая о дождях или близкой жаре, голова трясется. Но разве усидит он у своей палатки, плетя свою корзину? Так лучше не уходить, чем после бегом возвращаться.

— Езжай, — сказала старуха, — я еще на пригорок пойду, там зацвели хохлатики. Когда они цветут в третий раз за долгое лето, то высушенные, лечат от ночных волчьих мыслей.

Старик кивнул и, поправляя баранью тушу, поехал в лагерь.

Ночью все собрались у костра, радуясь подаркам — вышитым кисетам и новым рубашкам, шапкам, отороченным мехом. Новый безымянный сидел один, теребя цветной шнурок на вороте — Патаха привез ему рубашку, сшитую матерью. Увидев, как тоскливо мальчик оглядывается в ночную степь, что подступила к спинам, старик поманил его рукой, похлопал по камню рядом:

— Садись тут, поближе.

Взъерошил черные волосы на макушке и улыбнулся в ответ на несмелую улыбку младшего. Велел Эргосу, что сидел напротив, щуря узкие глаза на прыгающее пламя:

— Скажи нам, шаман, что тебя гнетет. Подумаем вместе.

Эргос поднял красивое лицо с резкими высокими скулами.

— Я стоял за твоей спиной, Патахха, когда ты разговаривал с учителем Беслаи. Видел его, как вижу тебя сейчас. И слышал слова. Я повторял их в своей голове, они были. И вот я шаман. Но Беслаи нет. Будто он был только в твоей голове, а сейчас, когда ты перестал ходить в нижний мир и заглядывать за облака, то и я ничего не вижу. Так должно, Патахха? С тобой тоже было так?

Старик убрал руку с затылка безымянного, глянул, как, с другой стороны, к нему, стараясь быть незаметным, сопя, прислоняется Найтеос, и задумался, вспоминая. Это было так давно…

— Нет, шаман Эргос. Беслаи никогда не оставлял меня. Когда я ступил вперед из-за спины прежнего шамана, он посмотрел на меня и улыбнулся. Заговорил со мной, и с тех пор было так всегда.

— Может быть, я плохой шаман, Патахха?

— Нет, Эргос. Ты умен и быстр, смел и решителен. Ты уже видишь больше моего и думаешь быстрее. Ты хороший шаман.

— Но это значит, Беслаи… оставил нас?

Огонь, обглодав тонкие ветки, съежился на срубе толстого полешка, приник к почерневшему дереву. И ночь подступила ближе, ухнула пролетающим филином, зашуршала травой. Безымянный прижался к боку Патаххи. Старик молчал. Он думал, когда перестал видеть светлые, полные снежной синевы глаза Учителя, что тот обратил взор к Эргосу. И смирился с этим, так и должно быть и когда-то тоже было так. А если нет? Вдруг это связано с наступающей темнотой? А он-то все улыбается, любуясь цветами и скачущими козами. Надо быстрее сказать что-то, пусть Эргос успокоится. Солгать, утешая.

— Я вижу Беслаи, — звонкий голос Найтеоса всколыхнул темноту, и огонь, вцепившись в дерево, пыхнул, разгораясь. Осветил удивленные лица, повернутые к мальчику. Тот смотрел круглыми как у совенка глазами, кивал.

— Ты? — Патахха пытался нащупать в памяти, а было ли так, чтоб младший видел поперед старшего, — что ты видишь? Расскажи нам.

— Он не смотрит на нас. Глазами не смотрит. А сердцем да. Но вы же сами знаете. А я вижу — он почти голый. Грязный. У него тут, — мальчик провел рукой по поясу, — тут завернуто, а ноги босые. Он сильно занят. Ему надо помогать.