Елена Блонди - Хаидэ

— Хаи! Ты тоже не все понимаешь! Они болят!

Ахатта подползла ближе, оперлась на руки, приближая лицо поверх спящего мальчика, зашептала быстро, глотая слова.

— Болят! Эти простые вещи, они болят и стонут. Я знаю, я поняла сама себе, о чем говоришь. И Убог своими странными словами тоже… тоже говорил про такое. Но что же теперь? Я никогда не смогу себе лгать! Вот ты, ты мне подруга и сестра. А в моей голове переливаются капли. Из одной плошки в другую, па-адают, отмеряются. Кап-кап. Люблю тебя и ненавижу. Да! Завидую — твой муж жив, и радуюсь, ты же не любишь его, и не было тебе счастья. Я накормила твоего сына, а вдруг бы он умер? Ты бы рыдала, над мертвым, и я горевала бы. Но на птичий короткий хвост все равно бы радовалась… Вот что родит моя отрава, поняла? Вот это смешивает она, чтоб из груди потекло темное молоко, чтоб моя слюна стала ядовитей, чем змеиный укус. Да я… я ненавижу тебя за твою силу! Ты советуешь мне, ты… ты… княгиня дочь вождя, да что там, просто ты — Хаидэ. Ты можешь так жить, и думаешь, все могут? Меня тащишь туда. Где все такое… будто с него содрали кожу, и оно плачет, но живет. И я должна радоваться? У меня спина ломается каждый день! И никак не сломается навсегда! Потому что мой сын…

Она замолчала и опустила голову.

Хаидэ кивнула.

— Да. Все так. Но тебе нет другого пути. Есть этот.

— Ага. Путь к смерти, которую мне принесет мой сын в день нашей встречи.

— Всегда есть надежда. Цез сказала, у меня нет судьбы. Мое будущее в моих собственных руках. Так вот…

Она подняла перед собой спящего мальчика.

— Нашим сыном, сыном двух матерей я клянусь тебе, Ахатта, что я делю свою жизнь с тобой. И свою судьбу ты тоже сложишь сама.

— Да разве это возможно? — но в горьком ответе подруги послышалась надежда, слабая, будто слепая, нащупывала перед собой путь чуткими пальцами, — ты думаешь… возможно?

— Да. Потому что это я говорю тебе. Моей силы хватит на нас обеих.

Наверху солнце лилось на радостные травы, ветер пригибал свежие молодые колосья, брал горстями, кидал, трепля из стороны в сторону. И они, шумя, перекрикивали ветер, вознося вечный весенний шум к птичьим крикам, что полнили небо. Старые камни цвели желтыми пятнами лишайника, будто цветной ковер покрыл их. И лезли из щелей стебли мелких степных цветов.

А внизу, под землей и скальным потолком, две женщины, сидя рядом, ткали ковер общей судьбы. На руках у одной спал сын. В закраинах круглого потолка белесые пауки, суетясь, плели тонкие бахромки паутин. Еле заметный ветерок, проходя сквозь узкие невидимые щели, колыхал тонкое пламя на конце лучины. Вот дунул чуть сильнее, и огонек, запрыгав, погас. Хаидэ медленно легла, стискивая зубы, чтоб не застонать. Придерживая спящего мальчика, закрыла глаза.

…

— Он был красив в луне, этот парень, когда лежал на девчонке, — сказала Ахатта из темноты.

— Я занесла кинжал и успела подумать, мой сын, если жрецы будут с ним…. Он станет таким же. Ты не слышала их, а я знаю. Мой яд не яд, когда есть их речи.

— Да, Ахи.

— И я убила его. Как кто-то, может быть, убьет моего мальчика. А толстого не было жаль. Сейчас я думаю, верно и у него есть где-то жена, дети. Но там — нет, не было. Он уже стал собой и ему нет надежды измениться. Думаю так.

…

— А потом я стала пьяна. Кровь пахнет. Снова пришло это, от зверя. Когда кажется — все могу! Все позволено. Тогда я уже танцевала и пела.

Она замолчала. С усилием продолжила сдавленным голосом:

— И теперь, тут в темноте я сто раз снова и снова втыкаю кинжал в его глаз. А потом в висок около уха. Так и будет, да?

— Нет. Память сгладит все и сложит на дно души. Иногда оно будет подниматься. Но ты научишься жить с этими камнями. И станешь сильнее во много раз.

— Хочу, чтоб так.

— Должна. Ведь теперь у тебя есть подданная. Чтоб она не стала такой, каким сделали парнишку. Теперь она твоя глина, тебе лепить.

Она нащупала в темноте руку Ахатты:

— Возьми мальчика.

— Ты куда это?

— Куда. Поищу угол подальше от нас. Вон сколько выпили воды и вина.

Низкие лошади варваров были тяжелее, чем гибкошеие царские кони племени, гулко топотали, но шли мерно и неутомимо. Луна истекала белым светом, что, приближаясь к травам, набирал жидкой синевы, и степь казалась морем, по которому плыли волны черных теней. Три лошади без всадников послушно бежали следом, иногда девушка оглядывалась, подбадривая их гортанным криком, коротким и резким, как крик ночной птицы. А потом ударяла пятками в бока своего коня, чтоб держаться рядом с Техути. Он смотрел вперед, а на краю глаза мелькало и мелькало голубоватое девичье колено. Однажды он повернулся и увидел, она смотрит вперед, лицо строгое. Спросил на ходу, преодолевая неловкость от откровенности вопроса:

— Тебе может… трудно скакать?

— Что?

Они говорили на языке дорог, перемешивая самые простые слова степных племен, что кочевали из одного языка в другой, старые, вечные. Она поняла вопрос и покачала головой:

— Я сильная. Отец продал меня год тому, в веселый дом. Я шла степью, домой, мне там выбрали мужа. Деньги забрали, что я несла в узле.

Техути хмыкнул сожалению в голосе, когда сказала о деньгах. Значит, ей не привыкать принимать в себя много мужчин. Против воли это взволновало сильнее, чем он хотел бы. Предполагаемое несчастье превратилось почти в обыденность, в ее обычную жизнь. Встала к вечеру, умылась, подвела глаза и губы, умастила тело благовониями. И после — лежать, подсчитывая, на сколько сегодня потяжелеет кошель, который понесет домой.

Прогоняя мысли, постарался оправдать себя. Сначала был в пути, на корабле, и вот он год рядом с княгиней, ее советник и друг. И все это время — монах. Мужское требует своего, особенно, когда смерть распахивает над ним черные крылья. И вокруг, тоже осененные смертью, были лишь женщины, с которыми рядом тяжело не думать, что он — мужчина. И всегда гордился этим. Даже она, эта деревенская девчонка, спасенная Ахаттой, оказалась гетерой, не позволяя ему забыть о вечном и древнем, что всегда вяжет вместе мужчин и женщин.

Косматая лошадка мерно ударяла копытами в глину, пофыркивала. Седло под ним так же мерно качалось. Техути подумал о разбитом теле княгини, ее крови — совсем недавно она содрогалась в муках, и ничего зазывного женского не осталось в ней. И он был рядом, поневоле слыша и чувствуя каждую ее судорогу, каждое движение и задавленный стон. Должно пройти время, чтоб она снова стала той женщиной, что так влекла его к себе. Опять время! Так можно вовсе забыть, для чего мужчине подарено мужское естество. А эта скачет рядом, рубаха полощется от ветра, обнажая грудь. Они вернутся в стойбище, там снова начнется жизнь на виду у всех, и кому угодно, но не ему прокрадываться в женские палатки, чтоб потом отзываться на шуточки и подначки мужчин. Все могут. А он нет. Потому что тогда потеряет княгиню, это он знал точно и не хотел рисковать.