Елена Блонди - Хаидэ

— Ты прав.

— А про глухую степь скажу тоже. Ночью я видел сон. О траве. Нам с тобой недолго сидеть у костра одним.

— Трава снится к гостям?

— Не-ет, — Патахха засмеялся, покачивая головой и трогая шрам на тонкой шее.

— Это был чужой сон. Но очень сильный. Та, что смотрела его — приближается. И с ней — чужестранец.

— Ты уже что-то знаешь о них?

Патахха понял, что Цез спрашивает о будущем. И ответил, не отводя глаз от прыгающего пламени:

— Ничего. А ты?

— Сто раз говорила — ее будущее неведомо мне. Его нет! Она держит его в своих собственных руках, — сварливо ответила старуха.

Патахха что-то пробормотал.

— Что? Скажи громче.

— Вот потому я и не страдаю о женщинах, достойная Цез.

— Ага, — остывая, заулыбалась пророчица, — поддел. Как на крючок рыбу. Буди своих молодцев, кажется, даже я слышу конский топот.

Над костром, уходя в засыпанное звездами небо, полетел, ширясь и разрастаясь, удар гонга, заныл, вздрагивая и затихая. Зашевелились шкуры на входах в маленькие палатки. Мальчики выползали, сидя на траве, быстро натягивали сапожки и, хлопая сонными глазами, бежали к костру, чтобы встать за спиной Патаххи послушными черными тенями.

— Ши Эргос, — негромко распоряжался шаман, — воды и котелок.

— Ши Эхмос, еды на двоих.

— Ши безымянный… — он чуть повернулся, говоря через плечо, — шкуры помягче.

Младшие неслышно разбежались исполнять. Безымянный споро притащил лисьи и волчьи шкуры, прижимая их к животу и, пыхтя, устроил напротив Патаххи два мягких сиденья, набросив шкуры на плоские камни.

Патахха задумчиво смотрел на круглое лицо мальчика. А Цез смотрела на старика своим единственным глазом.

Далеко в степи Хаидэ приподнялась, опираясь на локоть. Техути остался лежать, уткнувшись лицом в ее теплый живот под обнаженными грудями.

— Я их слышала. Нам пора, Теху.

— Знаешь, чего хочу?

— Чего, люб мой Теху?

— Уехать с тобой к истокам Морской реки, где одни лишь тростники и птичьи гнезда. И там любиться, пока не возненавидим друг друга полной сытостью тел. Думаю, нам хватит ста лет. Или пусть — девяносто. А?

Опускаясь на согретый плащ, она засмеялась, целуя его лицо и подставляя свое поцелуям.

— Нет. Мне мало. Пусть будет двести. Давай умрем от старости, и все еще будем любить друг друга там, за снеговым перевалом.

— Тогда уже вечно, — предложил египтянин.

— Согласна. А сейчас…

— Надо ехать. Да.

Этой же ночью, хорошо поев и напившись отвара трав с молодым медом, они сидели у костра рядом с двумя стариками, а те понимающе кивали, глядя, как влюбленные стараются незаметно коснуться друг друга, то рукой, то коленом.

Кладя на траву маленький мех с вином, Патахха поднял руку, покачал ею, отпуская ши спать. И дождавшись, когда мальчики заползут в палатки, сказал.

— При тебе, золотая княгиня, я могу говорить сам, пусть дети отдыхают.

— Да, Патахха.

— Можешь спрашивать.

Хаидэ убрала руку из пальцев Техути и положила ее на колено. Постукивала пальцами, собирая мысли.

— Вот что случилось, небесный шаман. Судьба послала нам девочку, от которой пойдет новое в племени дело — женщины-воины, степные осы. Брат Силин, прискакав в стойбище, умер у нее на руках. Он привез странный знак. Можно решить — это просто иноземное золото, но слишком много совпадений. Он не знал, где сестра, но нашел ее. И не знал, как я… в кургане Царей… Мы поехали в Каламанк, поселок, сожженный варварами.

— Да.

— Вот мой вопрос. Как быть? Я не могу послать туда воинов, сидеть и ждать, когда тириты придут снова. Таких каламанков может быть десяток или больше, а наши воины — не сторожа чужой жизни. Их просто не хватит на все всплески зла, что происходят то тут, то там. И я не могу повелеть племени рассеяться, чтоб искать зло и наказывать его. Нас мало. Но и смириться, говоря — так было, пусть и остается так, тоже не могу.

— Да.

Хаидэ выжидательно молчала, глядя, как пламя мелькает по старому лицу. И не получив ответа, сказала еще:

— Я должна найти голову зла. И отсечь.

Где-то далеко завыли степные волки, захлебываясь тоской и угрозой. И смолкли.

— Тебе еще нужен ответ? — удивился шаман.

— Я… я сама ответила себе. Только что.

— Тогда я спрошу, дочь Торзы непобедимого. По-твоему, равновесие нарушено и мир изменился? Ведь зло было всегда. Ты не птенец, чтоб не понимать этого.

Техути закивал, глядя на княгиню, призывая и ее согласиться. Но та упрямо сказала:

— Было. Всегда. Но всегда были и те, кто удерживал мир на краю. Мир все время меняется. Кто-то трудится, чтоб он не свалился. И раньше трудился. И — будет.

— Значит, сейчас это ты?

— Я.

Техути нахмурился. Снова это «я»! Да что с ней происходит? Ее власть еще не крепка, сын совсем мал, муж злобится и положение шатко. Ей бы несколько лет укреплять оставленное отцом, а она вдруг понеслась чинить справедливость, непонятно кому. Только потому, что в стойбище прискакал умирающий, один из тысяч, что получают такую судьбу. И потому что мальчик Кирите плакал, убегая через тростники. Такие справедливцы в Элладе мирно посвящают себя богам, живут при храмах, творя добрые дела. А в Египте — поклоняются карлику Бесу-коту, умоляя его защитить бедняков. Но не правят при этом племенем!

Пока он раздумывал, Патахха молчал, разглядывая упрямое лицо молодой женщины, сидящей напротив. Сердце его стукнуло, по спине пополз холодок предвидения, спустился к пояснице и обхватил ее, беспокоя старые кости. Она почуяла. Почуяла виденное им однажды, когда проломилось дно нижнего мира, выпуская чудовищ, что могли пожрать всех известных страшных чудовищ. Потому эти твари существовали в безвременьи. Но они — существовали! А значит, могут вырваться из кромешного мрака своего плена. И начать пожирать свет… может быть, уже начали. Понимает ли она целиком, куда ведет ее одинокая тропа?

Он увидел, как рука египтянина незаметно коснулась женского бедра, погладив его. И княгиня, повернувшись, нежно улыбнулась возлюбленному. Вздохнул. Нет. Не понимает, еще не понимает.

— Когда новая трава пробивается через жирную землю, поднимая тысячи острых голов…

Слабый голос Патаххи поплыл над костром. Княгиня выпрямилась, ловя тихие слова.

— Каждая травинка несет свое. Любовь, доброта, радость, сочувствие, жалость, гордость, сострадание, смелость. Все может вырасти травой души. Но рядом — гордыня, злоба, зависть, уныние, сладострастие, гнев. И это растет наравне с прочим.

Он поднял руку, протягивая к пламени, и то осветило сухую ладонь, сделав ее состоящей из теплого света. Растопырил пальцы.

— Ладонь света может многое. Она может лечь так, что плохое не вырастет. А хорошее наполнится силой. Но бывает и другое, княгиня.