Игорь Николаев - Дети Гамельна

Судя по отсутствию луж и потеков, вместилище спиритуса-с-виней пострадало, уже будучи пустым, как карманы датчан после поражения при Люттере. Швальбе с трудом вспомнил, как они на пару с неупокоенным духом уже в разгар гуляния пробовали вино на крепость, поджигая. Причем Гунтер набирал пробную порцию, а огонь создавал невидимый собутыльник. Горело хорошо, веселым синеватым таким пламенем… Понятно теперь, почему так раскалывается голова.

— Похмелиться бы, — громко сказал Швальбе, всем видом изображая скотскую алчность, внутренне содрогаясь от мыслей о выпивке.

В печке, выложенной потрескавшимися изразцами, зашумело, заворочалось. Мучительный стон пронесся под стропилами, загулял в печной трубе.

— А потом повторить! В хорошей компании — не грех, — решительно закончил Гунтер.

По всему дому разнесся жалобный вой, похожий на тот, коим собака жалуется своим собачьим богам, что ей телегой хвост переехало да отдавило. Кто-то невидимый, но вполне осязаемый пронесся мимо капитана, проехав по лицу длинной колючей шерстью, схожей со щетиной. Швальбе от всего происходящего замутило, он уронил голову на сложенные руки и заснул вновь.

Вторичное пробуждение оказалось не в пример более удачным. Дышалось так легко, будто он сидел не в грязном доме, пропитанном поганой вонью, а где-то на альпийском лужке. Да и дом изменился, словно сбросил груз прожитых лет. Пол сверкал чистотой выскобленных досок. Разбитого бочонка и след простыл. Так же кто-то старательно прибрал и остатки еды. Совершенно не болела голова. Из всех неудобств капитан мог бы назвать лишь занемевшую от неудобного положения шею.

Чудо, подлинное чудо торжества над нечистой силой. Или вернулся выжитый пришельцем домовой и поспешил отблагодарить благодетеля, чем и как сумел.

В дверь коротко стукнули. И сразу забарабанили в несколько рук.

— Заходи!

Вошел сержант. Боком, потому что тащил поднос с полудюжиной пивных кружек, все заполнены доверху. За Мирославом белели и синели физиономии прочих солдат, все как один — боязливо-испуганные.

— А это зачем? — спросил капитан.

— Для культуры, — исчерпывающе пояснил сержант. — Как воспитанные люди будем хлебать из кружек, а не пошлых кувшинов.

— Не, пиво зачем?

— Так вы с духом так громко гуляли, что и дураку понятно — на утро похмеляться надо.

Мирослав брякнул на стол поднос, пахучая пена мелко плеснула из кружек.

— Слышь, капитан, — тихо проговорил сержант, склонившись к самому уху товарища. — Ты, это… больше так не делай. В следующий раз давай лучше все сожжем… Пока вы просто пьянствовали, еще было терпимо. Но когда начали песни орать на два голоса, я думал, поседею.

— Похмеляться не надо, — нерешительно отозвался капитан, пытаясь вспомнить песни.

— Значит, будем обмывать очередную победу Добра над Злом! — нашел выход сержант и ухватил запотевшую емкость. — Зря, я что ли, пиво на себе с постоялого двора пер?

— Ничего в этом мире не происходит зря! — пафосно ответил капитан. — А пиво — тем более!

Снежинки тихо падали, кружась в неспешном хороводе. То ли шел редкий снег, то ли ветерок сдувал их с вершин деревьев… Белоснежные пушинки опускались на землю, прикрывали невесомой периной слежавшуюся прошлогоднюю листву с выступающими корнями. Оседали на оскаленной пасти и остекленевших глазах, на темно-красных лужах, в изобилии покрывающих мерзлую землю. Мягко укутывали снежным саваном полусидящего человека, который беспомощно привалился к высокому дубу.

Сержант Мирослав умирал и понимал, что умирает. Боль потихоньку отступала, ей на смену подступали онемение и покалывающий холодок, знаменующие крайнюю стадию кровопотери. Это было грустно, но по-своему хорошо. Мирослав прожил не короткую и очень бурную жизнь, он вдоволь насмотрелся на самые разные образы Костлявой. Или Костлявого, если, как немцы, говорить о der Tod в мужском роде. Люди смертны, и редко кому приходится встретить последний час благолепно.

Тихо замерзнуть или истечь кровью без особых страданий — не худшее из возможного. Большинству Детей Гамельна везет куда меньше. Еще сержант понимал, что смерть — лучший выход, как ни крути. Не те клыки пробили вытертую кожу старой куртки, ох не те… Мирослав не раз встречал на длинной жизненной дороге неупокоенных. Разные они были. Даже ту маленькую деревеньку вспомнить, которая в Южной Польше. Ту самую, где из десяти орденских бойцов навсегда осталось четверо.

Потому и лежал сержант, глядя на искрящуюся в промерзшем до синего звона небе россыпь звезд. И сквозь подступающую завесу полудремы, которая обычно сменяется могильным холодом, слушал звуки леса. Кровь сержанта и мертвого оборотня смешалась на земле и подернулась хрустальными иголками льда. Жизнь уходила из отяжелевшего, замерзающего тела с каждой алой каплей, мысли замедлялись и текли тягуче, замедленно.

Сержант хотел было помолиться напоследок, но знакомые слова путались, смешиваясь и растекаясь, как горячий воск в тазу с водой. Мирослав закрыл глаза, отдаваясь на волю бездумному, блаженному безразличию, подступившему к телу и душе.

Воспоминания пришли нежданно, необычно яркие и образные. Напоминающие о том, как сержант очутился здесь, в одиночестве, рядом с мертвым оборотнем.

Сидели долго. Не закусывали, мрачно и тяжко наливались дешевым пивом, словно пытаясь затушить печи, дышащие в каждом. А печи те — горячи, без сомнения, как бы не адовы. Трактирщик поначалу приуныл, потому как с пива хорошего барыша не будет, то ли дело — вино. Но когда заморился подтаскивать все новые и новые кувшины, воспрянул духом — хоть числом, а все одно заработок. Без малого два десятка солдат, и каждый пьет так, словно с год до того не видел хмельного.

А еще наметанный кабацкий глаз углядел, что задумчивые пальцы старшего гоняют по залитому пивом столу серебряную монету, да не барахло нынешней военной чеканки. Сосед командира, молчаливый верзила, перебирал звенья толстенной цепочки с образком. А цепь такова, что не на шее болтаться, а поперек Босфора протягивать. Только и шея под стать, такую и опытному палачу одним ударом не перерубить…

— Что дальше, Гунтер? — сержант Мирослав дождался, пока назойливый трактирщик уберется подальше, унеся за собой шлейф вони подгоревшего масла и прокисшего пива.

— Не знаю, — меланхолично ответил Швальбе и потянулся за кружкой. Ухватил. Грязная ручка вывернулась из ладони и упала вниз, но до пола не долетела…

— Не роняйте, герр капитан! — поймавший протянул сосуд обратно.

— Спасибо, Хуго! — Швальбе кивнул Бывшему. «Бывший» — это прозвище. Кого-то когда-то вдруг осенило, что Хуго Мортнес никогда не был тем, кем хотел казаться в данный час и в данное время. Он всегда был бывшим. Студентом, чернокнижником, пикинером, советником Особой Канцелярии Императора Священной Римской Империи. Даже сумасшедшим немного побыл, больно и страшно обжегшись на последствиях собственной ворожбы. Но каким-то образом сумел вернуться в здравый рассудок и сумасшедшим тоже был — «бывшим».