Игорь Николаев - Дети Гамельна

Челяковичане не были жестоки, просто сельский человек мыслит несколько иными категориями, нежели городские. Крестьянин очень расчетлив и практичен. Ежели в забытую Богом глушь забредает своим ходом богатство, то почему бы его и не прибрать себе? А поскольку путник может после кому-то пожаловаться или испросить подмоги, то не нужно ему идти дальше, только и всего. Нынче на дворе година военная, лихая, лютая… Всякое случается.

Пока местные головы обсуждали, что и как лучше сделать, сам незнакомец по-прежнему пил пиво. Был он высок и худ. Не истощен, а именно что неширок в плечах и теле, но при том в движениях ловок и уверен. Когда плащ чуть распахивался, на кожаном поясе виднелись два кинжала в потертых ножнах. Бывалый человек. Опасный человек. К такому надо подступаться с умом…

Вдоволь насладившись зрелищем мятущихся деревенских, которым и хотелось, и кололось, незнакомец допил парой глотков пиво, поднялся и проследовал к старосте. Как путник определил старшего среди десятка одинаковых на вид мужиков — Бог знает… Или не Бог… Определил, в общем. Подошел, молча положил перед старостой лист пергамента, сплошь разрисованный черными и красными чернилами, да с печатями самых разных видов. И также молча уперся взглядом в мигом вспотевших селян.

Сельский глава оказался человеком грамотным. Он долго читал написанное, шевеля губами и водя по ровным строчкам пальцем с обкусанным ногтем. Потом так же долго осмысливал прочитанное, страдальчески морща лоб и шевеля кустистыми бровями. А затем внезапно и страшно изменился в лице, побелев, что твоя луна на заре. Наорал на кабатчика, пеняя за скверный прием, и пригласил дорогого гостя в собственный дом. Следом наорал на односельчан, выговаривая за неуместное любопытство и отсутствие достойного обхождения с хорошим господином. В общем, шумел, ругался и вообще вел себя так, будто не одинокий прохожий заглянул на огонек, а, по меньшей мере, капитан наемной банды рыл этак в полсотни, а то и больше.

Путник так и не представился, довольствуясь обращением «господин хороший». Переночевав в доме старосты, он вежливо попросил перетащить в чулан сундуки и долго там чем-то гремел. Затем ушел в лес, что обступал Челяковицы со всех сторон. Сгинул на весь день, не спрашивая дороги, шагая по узким тропкам уверенно и решительно, словно будучи местным уроженцем.

На осторожные расспросы селян о непонятном госте староста отвечал исключительно бранью. О чем же прочел в грамоте с печатями, так никому и не сказал. Даже жене, как ни пытали и ни наущали ее любопытные товарки.

Путник вернулся, мрачный, как будто нащупал в паху чумные бубоны. На второй день он также ушел в лес, а под плащом брякало что-то металлическое. Возвратился «господин хороший» еще более мрачный и нелюдимый. Утром третьего дня он вновь отлучился, еще затемно.

Но более не вернулся.

Староста ждал неделю, заперев чулан и пригрозив, что самолично предаст лютой смерти того из домочадцев, кто хоть пальцем тронет поклажу сгинувшего гостя. Когда пошла вторая неделя со дня пропажи, то на пару с сельским попиком, вторым и последним грамотным человеком в деревеньке, они долго сочиняли некую писульку. Какую залили воском и отправили с бойким и шустрым мальчишкой до ближайшего городка, что располагался мало не в двух днях пути.

Минула вторая неделя, пошла третья… На двадцать третий день после прихода «господина хорошего» Челяковицы вновь увидели гостей незваных и нежданных. Числом поболее, чем один. И куда более неприятных.

Если три недели назад в Челяковицы явилась одна паскудная морда, то теперь таких пожаловал цельный десяток. Четверо выделялись особо. Один был высок и худ, словно скелет. Он казался очень старым — сухая пергаментная кожа со стариковскими пятнами, тонкие пальцы с крупными узлами суставов, редкие седые волосы. Но в движениях сквозила какая-то совсем не старческая сила и точность. Словно юнец натянул личину почтенного старца. Но главное — глаза «старика»… Зеленые глаза у мужчин вообще до крайности редки, а когда они к тому же чисты и ясны, словно у юнца, то и последнему дурачку понятно, что тут не обошлось без дьявольской ворожбы.

Худой и странный старик определенно был главарем компании. За ним неотступно следовал рыжий верзила, похожий на кобольда, растянутого вширь до размеров тролля-недомерка. Рыжий постоянно крутил головой на короткой шее, будто к чему-то прислушиваясь, метя на все стороны света огненной бородищей. А на его плече сидел здоровенный ворон, топорща жесткие угольно-черные перья, словно василиск чешую.

Третий участник компании словно сошел с гравюр Дюрера, которых в этом богом забытом месте никто никогда не видел. Настоящий наемник-ландскнехт. Можно сказать дистиллированный, словно только что из перегонной колбы алхимика, создавшего идеальный образец “ландскнехтус вульгарис”. Молодой, длинноусый, нахальный рожею, в живописных одеждах, средь которых в равных пропорциях чередовалось страшное рванье, и дорогая материя с золотым шитьем. В глазах алчный блеск, а оружия хватит на целую роту, только не очень большую. Наемник отзывался на «Гунтера» или «Швальбе» и, чуть что, грозно бросал ладонь на рукоять длинного кавалерийского палаша.

Если означенная троица удивляла или просто пугала, то четвертый спутник выделялся как раз своей обыденностью. Не сказать, чтобы старый или юный, — скорее, средних лет монах с тщательно выбритой тонзурой, намечающимся брюшком под рясой и умильным добродушием в глазах.

Четверку сопровождала свита в шесть человек весьма бандитского вида. После несообразностей главарей глаз буквально отдыхал на обычнейших разбойничьих рожах. Посмотрев на это дело, сельский попик собрался, было, окропить всю компанию святой водой и прочесть “Отче наш”, но передумал и, на всякий случай, спрятался в церквушке, откуда больше носа не казал.

Старосте повезло меньше. Ему пришлось давать полный отчет касательно прежнего визитера, показывать сбереженную поклажу — два ящика-сундука — и божиться, что местные к исчезновению пришельца совершенно не причастны. Седой молча слушал, сверля рассказчика неприятным тяжелым взглядом. Рыжий не слушал вообще, безразлично глядел себе по сторонам да поглаживал нахохлившуюся птицу, что твой языческий бог Один. Наемник Швальбе напускал на себя очень грозный вид, а монах, которого звали Йожином (имя, более сходное с прозвищем), мягко, но настойчиво выпытывал всевозможные подробности.

Когда допрос закончился, староста счел за лучшее вообще освободить свой домишко, прихватив родню и движимое имущество, оставив недвижимое в полное распоряжение нагрянувшей банды. Сопровождающие остались снаружи, тут же разложив костерок и начав разделывать поросенка старосты. Мелкий свин перестал быть имуществом движимым после того, как неудачно попал под копыта. Четверка старших же собралась в единственной комнате и держала военный совет.