Евгений Прошкин - Катарсис ефрейтора Тарасова (сборник)

– Отстань, – раздраженно бросила она.

– А что там написано? – не унимался Лукин.

– Где?

– На «опере».

– Ничего не написано.

– А на плакате?

Вера Павловна взяла Лукина под мышки и, приподняв его над очередью, сказала:

– Сам прочитай. Сможешь?

– «Победил!» – обрадовавшись, прочел он, но это было второе слово, а первое загораживал широкий столб, и от него остались только три буквы «изм». Лукин знал, что таких коротких слов не бывает. – Кто победил, Вера Павловна?

Она ответила, вернее, собиралась ответить, но в этот момент у нее подошла отрыжка от кильки, и воспитательница, сглатывая слюну и кривя губы, пробурчала что-то невнятное. В лицо Лукину пахнуло кислым томатным духом – может, именно поэтому он и не расслышал, кто же победил, а переспрашивать было невежливо.

Вера Павловна опустила его на землю, и он опять задумался. Лукин успел заметить, что до столика осталось совсем немного, и они наверняка успеют. Повезет ли тому, кто сзади, неизвестно, а они точно попадут. И он увидит «оперу». И, скорее всего, узнает, кто и кого победил.

– Лёха, ты понял? Лёха! Спишь, что ли?

– Я! А?! А, это ты… – Лукин на ощупь нашел мятую пачку и вытряс из нее кривой окурок. – Чего тебе?

– Вот осел! Полчаса ему толкую, а он, оказывается, дрыхнет! – Раков бесцеремонно выдернул у него изо рта сигарету и затянулся. – Склад, говорю. Фёдор из разведки пришел. Помнишь тот ангар? Мы еще думали, там самолет или горючка.

– Танки, – вяло возразил Лукин, отнимая бычок.

– Поганки! – передразнил Раков. – Харчи там!

– А?! – Лукин еще не вполне проснулся и к юмору был не готов.

– Продукты, придурок! Макароны, сгущенка, крупы разные. Во! Фёдор сказал, что икру видел, черную, два ящика.

– Пускай черносотенцы едят, раз она черная, – сказал Лукин. Шутка ему понравилась, и он решил развить идею. – А красную коммунистам отдадим.

Продолжение вышло не таким удачным, тем не менее Раков засмеялся.

– Сам-то чего жрать собираешься? Лично меня от кильки уже мутит.

– Погоди, ты это серьезно, про склад? – насторожился Лукин.

– А то! Здесь километр лесом, за час обернемся.

– Нашел дурака! Я снайпер, мое дело – бошки в крестик ловить, а не коробки перетаскивать.

– Ну дубина! Как же я один два ящика принесу? Да и стремно в одиночку к либералам соваться.

– Так Иваныч тебе подмогу выделит.

– Если Иваныч узнает, он сам всё схавает или опять на патроны поменяет.

– Всё равно ведь узнает, Фёдор доложит.

– Не, теперь уже не доложит, – сказал Раков, понизив голос.

– Н-да?.. Он же вроде другом тебе был.

– А как иначе, Лёшка? Такая жизнь паскудная. Икра, мать ее за ногу. Немцы, те что из миротворцев, очень этот кавиар уважают. Владик недавно дагестанцев раскулачил, так веришь, новый вальтер справил!

– На кой тебе вальтер?

– Двести банок, Лёха! – взвизгнул Раков. – За них нам колес полные карманы насыпят или телок дадут, беженок каких-нибудь.

– Да, это было бы клёво, – согласился Лукин.

Раков не дурак, знал, на что его можно купить – по женскому полу Лёха тосковал ужасно. До войны личная жизнь как-то не удалась, а теперь с этим и вовсе было сложно: если среди пленных баб попадались мало-мальски работоспособные, они незамедлительно «шли в расход». Даже когда ребята окружили взвод литовских наемниц, никто не рискнул «попользоваться». Говорят, у них на крайний случай вместо последнего патрона припасены прививки СПИДа.

Лукину смертельно хотелось женщину, впрочем, не одному ему, но он, вооруженный винтовкой с оптическим прицелом, страдал от этого больше других. Никто не видел, как они раздеваются, плещутся, стирают нижнее белье на той стороне реки, а он видел. Любовался, причмокивал, нервно почесывал потную спину, только указательный палец на спусковом крючке всегда оставался спокоен. Школа.

Капитан Горелов научил его стрелять в голову, ведь сердце часто бывает прикрыто бронежилетом, и он выполнял этот наказ, кроме тех случаев, когда в прицеле оказывалась бабенка. Их он убивал с особой нежностью, вздыхал, словно извинялся, – и только потом мягко жал на курок. Лукин не портил их лиц, он метил под левую грудь, такую желанную и недосягаемую, и они удивленно умирали, но девичьи лбы оставались чистыми. Быть может, он надеялся с ними встретиться – где-то, когда-то…

– Слышь, Лёха! За икру мы получим телок, – повторил Раков, учуяв, что добрался до нужной струны. – По две на харю, как пить дать, а то и по три!

– Зачем тебе столько? – тупо спросил Лукин.

– Там видно будет. Ну что? Ты идешь?

Лукин затушил окурок о бетонный пол и нехотя поднялся. Раков был подонком, это знали все, но ради коробки икры рискнуть стоило. Добраться до склада не трудно, разве что нарвешься на отряд либералов, однако Лукина беспокоило совсем не это. На обратном пути, когда они дотащат банки до расположения, Раков запросто может просверлить ему затылок. Принять смерть от такой мрази Лукину не хотелось.

– На чем это ты спал? – хохотнул Раков.

Лукин рассеянно оглянулся и пнул ногой самодельный матрас. Мешок был сшит из куска красной материи – не то знамени, не то плаката, и на изголовье еще виднелись истертые, засаленные буквы «ил». Он перевернул свое ложе на другую сторону и обнаружил там слово «побед».

– Выходит «победил», – сказал Раков. – Только кто?

– Какая тебе разница?

Лукин достал из рюкзака пистолет и проверил обойму. Затем, дождавшись, когда Раков отвернется, извлек оттуда же трофейный американский нож и украдкой сунул его за голенище.

– Пошли.

Нет, женщины ему не нужны. Любоваться ими в перекрестие прицела намного интересней, любить их, нажимая на курок, гораздо проще. Свою долю он обменяет на пакет таблеток, и к нему вернутся хорошие сны. Нормальные сны, в которых он не снайпер, не боец отдельной карательной роты и даже еще не Лёха, а всего лишь глупый ребенок, живущий в чужом, странном городе. Лучше та жизнь или хуже, он не знал, но там, по крайней мере, что-то было иначе.

Проходя мимо старого дерева, Лукин машинально сорвал яблоко. Оно оказалось кислым.

Голубь на оледенелом подоконнике выглядел как живой. Многие его и принимали за живого. Оскальзываясь на раскатанных лужах, люди однообразно двигали ртами и летели дальше за шарами-гирляндами, елками-палками и прочими суетными радостями Последнего Дня. Голубь смотрел на прохожих ясными черными глазами, смотрел без укора и без зависти, насквозь, словно там, за дорогой, увидал такое, от чего замер и уже не мог пошевелиться. Казалось, он сделал какое-то бесконечно важное открытие и понял, что двигаться больше не нужно. И этим мгновенно возвысился – над промерзшей бестолковщиной тротуара, над исцарапанными инеем окнами и даже над окоченелым беззвездным небом. А может, он просто издох.