Вадим Волобуев - Благую весть принёс я вам

Сполох и не понял сначала, о ком он, затем дошло - сморщился от отвращения и промолвил:

- Рдяница.

Вспомнилось, как Головня упал на колени, осыпав голову пеплом, и принялся молиться - долго-долго, кладя истовые поклоны в высохшую траву, а потом, обернувшись, спросил с невыразимой горечью:

- Как же ты так, Сполох? Я тебе доверил, а ты... не уберёг.

И такая чернота была его в глазах, что Сполоху стало не по себе: тяжкие то были слова, смутные. За укором этим, за сокрушением виднелось что-то такое, отчего Сполох потерял покой. Точно смерть, проходя мимо, задела его ненароком, и теперь он был меченый её клеймом.

И вот, вспомнив всё это, Сполох отбросил колебания. Начал говорить Косторезу - сначала осторожно, потом всё громче, с нарастающим воодушевлением:

- Глина мне в глотку! А если нас вот так же завтра? Жену не пожалел - нас тем более. Или думаешь, невозможно это? Нет, брат, теперь всё возможно. Кто верил, что в мёртвое место поедем? А нынче мы здесь, роем норы как кроты. И всё без толку. В прежнее-то время за такое из вождей гнали, земля мне в зубы. А нынче попробуй подступись. Когда последний раз собрание было? Молчим как воды в рот набрали. А вякнешь - тебя ножом по горлу. Ради этого ли избавлялись от Отца? Ради этого отрекались от Огня? Все нас ненавидят, шарахаются от нас как от мерзости какой. Да ещё пришельцы. До чего дошли: из всех Артамоновых одни бабы остались да несколько мужиков. А ему и горя мало. Жену выгнал, от Рычаговых новую взял. Теперь ещё этого плешивого ввёл в совет. Грешен: верил я ему. Как себе верил. Думал - вытянет нас из дерьма. А теперь-то уже не верю. Из огня да в полымя. Без коров, без сена, сидим как с оковами на руках, славим истребителя рода. - Он выдохся и, сопя, посмотрел на Жара.

Тот пробормотал едва слышно:

- Все оподлились... И я, и ты... ты ведь тоже...- он не договорил, но Сполох понял. Прав умелец. Ведь не пикнул Сполох, когда вождь мучил Рдяницу, молчал, когда Головня казнил родичей. Кабы поднял голос, глядишь, не было бы ни мятежа, ни нынешней беды. Да и семья Костореза осталась бы цела.

- Я так мыслю, клич бросить надо, - сказал Сполох, понизив голос. - К собранию. Чтобы всем миром решить. Иначе - смерть.

- Собрание это... вождь созывает. Или Отец, - напомнил Косторез.

- Раньше так было, - возразил Сполох. - А теперь всё иначе. Новые боги - новые порядки.

Глаза его спрятались под светлыми бровями и выглядывали оттуда как песцы из снежной норы. На груди покачивалась растрескавшаяся пластинка с квадратными дырочками в ряд - редкостная вещица!

Косторез глянул на его щегольскую повязку на чреслах - чёрную, с золотистым узором, на кожух с изумрудной окантовкой и серебряными нитями (у Рычаговых в стойбище добыл), на тщательно уложенную бородку, и отчего-то подумал мстительно: "Зато ты мошкару пыреем да багульником отгоняешь. А у меня дым - можжевеловый, редкий, на сосновых шишках. Попробуй найди такой!".

А затем рубанул с плеча:

- Сам что ли в вожди метишь?

Сполох взвёл на него глаза, подвигал челюстью.

- Община решит. А не чужаки, чтоб их ветром сдуло.

Откинулся полог, и в проёме входа лохматыми тенями возникли две Косторезовы дочки: старшая, с ровдужным свёртком подмышкой, и младшая, выглядывавшая из-за её плеча. Шурша сложенной шкурой, они протиснулись внутрь, нерешительно уставились на Сполоха. Младшая, покачиваясь, почесала одной ногой другую, старшая сдула упавшие на глаза пряди, шмыгнула вздёрнутым носом. Жар, пребывая в напряжении, раздражённо крикнул:

- Кидайте, ну!

И тут же попрекнул себя: девчонки-то при чём? С запоздалым раскаянием взглянул на них. Те послушно опустили свёрток у провисшей стены, младшая сестра сразу выскользнула наружу, а старшая - щербатая, с некрасивым широким лицом - опустилась на четвереньки, засеменила к отцу, что-то неслышно прошептала ему на ухо. Косторез поцеловал её в макушку.

- Хорошо. Иди.

Девчонка исчезла.

Сплавив дочерей, повернулся к Сполоху:

- А из наших-то кто? Бабы? Лучина-то вряд ли...

- Обойдёмся и так. Ты да я, да Кострец... и бабы. Пересилим, разрази меня Лёд.

Сполох с жадной надеждой воззрился на Жара, но того ещё одолевал страх. Ведь не помилует Головня, когда узнает. Ей-богу не помилует. Шестов-то ещё много. На всех хватит.

- С Кострецом-то это... говорил? - тянул время Косторез.

- Поговорю. Да он и так за нас, коли Рычаговых резал.

Рычаговых резал... Едва он произнёс эти слова, Жар вспомнил жену: её злое костистое лицо с прищуренными глазами, её презрительные покрикивания ("Пойди вон рыбы налови. Сделай полезное дело"), её окровавленный труп. Жизнь с ней была мукой, а жизнь без неё - мукой вдвойне. Тогда было ясно, что делать и как себя вести, теперь же всё стало зыбко, как в болоте: ступишь не туда, и ты пропал. Как не ошибиться в выборе?

Он тоже верил вождю безоглядно. Но его вера зиждилась на тщеславной надежде обессмертить своё имя. Головня поручил ему возвести каменную статую, и теперь Косторез жил этой мечтой. Шутка ли - оставить после себя не ломкие поделки из кости и дерева, а каменное изваяние: кому из смертных выпадала такая удача? От самой мысли кружилась голова.

Однако время шло, а изваяние так и оставалось сладкой грёзой. Вождь словно забыл о нём, погружённый в нескончаемые заботы: поиск железа, бегство жены, нападение пришельцев, мятеж. Трудности нарастали как снежный ком, и вместе с ними таяли надежды Костореза. И теперь, когда погибли сын и жена, Косторез словно очнулся от сладкой дрёмы. С удивлением озираясь, спрашивал себя: за кем он шёл всё это время? На кого смотрел как на Отца? Вместе с горечью пришло и озлобление: проклятый безумец, обманувший всех, он заставил довериться себе без остатка и навлёк на общину бесчисленные беды. Не иначе, сам Лёд наслал его, чтобы погубить Артамоновых.

Жар выдавил, с тоской глядя на гостя:

- А сына-то... кто вернёт?

Сполох отшатнулся как от вспыхнувшего пламени. Засопев, отвернул лицо, сжимал и разжимал кулаки. Затем произнёс:

- Грех на мне. Страшный грех. В том тебе каюсь и приношу повинную. Да только... Эх, до того ли там было, засыпь меня земля? Ведь с ножом явились, Жар, жилище подожгли. Сам подумай - что ж мне оставалось?

Косторез слушал его, глядя в одну точку. Обронил:

- Рдяница, сука...

- Лютая баба! Только ты в корень зри: от кого всё зло пошло? Кто нам жизнь ломает через колено? Из-за кого ненавидим друг друга? - Он приблизил хищный волчий взгляд, промолвил: - Из-за Головни.

Жар долго не отвечал. Всё вспоминал, как хоронили в общей могиле погибших при мятеже, как засыпали их тела суглинистой комковатой землёй, как бросали сверху еловые ветви и говорили заклинания от мертвецов, и как смотрели потом на него дочери в жилище: с тихим отчаянием и заледенелой болью в глазах. А ещё вспоминал речь Головни над могилой - яростную, гневную, полную проклятий и угроз всем будущим изменникам. Особенно слова его, брошенные Сполоху: "Что затушил пламя - хвалю. А что допустил пожар - негодую. Посмотрим, что перевесит". И ответ Сполоха - злой, ядовитый: "Ты уж не мучь - сразу ножом по горлу. Чего ждать-то?". Кто ещё мог так говорить с вождём? Никто. Только Сполох. Ему прощалось.