Вадим Волобуев - Благую весть принёс я вам

И собственный голос Жара сказал, как чужой:

- Я сделаю изваяние, Головня.

Хворост сипло произнёс:

- Слава о твоей мудрости переживёт века, о великий вождь. Позволь спросить: те дары, что ты по милости своей преподнёс нам, перейдут ли нашим детям? Я уже стар и должен думать об этом...

В повисшей тишине было слышно натруженное пыхтение девок, большими ложками выгребавших мясо из котла. Головня подвигал челюстью: от скул через щёки пробежали ложбинки, в уголках губ набухли желваки. Вопрос застал его врасплох. Он поднял тяжёлый взгляд на Хвороста. Старик не отвёл глаз, только ещё больше расплылся в лебезящей улыбке. Из всех помощников он был самым льстивым, самым велеречивым: всякий вопрос или замечание, обращённое к вождю, предпосылал восхвалением и славословием - не только Головне, но и предкам его. Сполох, Лучина, да и Жар, пожалуй, привыкнув говорить с Головнёй без обиняков, не могли с ним состязаться.

- Твои дети получат всё, - медленно ответил Головня. - А там уж пусть делят промеж себя, как богиня велит. Сколько у тебя? Двое сынов?

- И дочка. Вдовая. С мальчишкой на руках.

Сполох хотел был съязвить, напомнить, где дочура его потеряла мужа (а было это как раз при артамоновском налёте: с дубьём на охотников кидался, сволочь), но промолчал. Ну его к демонам. Другое сейчас занимало Сполоха, не эти мелочные счёты. Он прикусил нижнюю губу и опустил взгляд, почёсывая лохматую, всю в тополином пухе, грудь, да посмеиваясь про себя над странной алчностью старика: не всё ли равно, кто будет присматривать за скотиной? Ведь на выпас-то её гоняют в общем стаде, да и молоко не один же Хворост с сыновьями пить будет, а всякий, кто заглянет к нему в жилище. Закон тайги!

- Дочка не в счёт, - сказал Головня. - По охотникам считаем.

- А если сыновей богиня приберёт? - не унимался старик. - Неужто придётся дочуре по чужим жилищам побираться? Уж ты смилуйся, не допусти до такого.

Головня отмахнулся.

- Община прокормит, как раньше бывало.

Хворост вздохнул, поглаживая медную, с редкими седыми волосками, лысину. Не мог решиться.

- Ну давай, дед, не тяни, - сказал Головня, заметив его томление.

- Эх! Уж коли содеял одну милость, содей и другую, не обидь старика.

- Ну?

- Запечатлей для потомков то, чем сегодня моих сынов облагодетельствовал. Чтоб ни одна мерзота не придралась, когда на небо уйду. Чтоб слово твоё и через многие зимы так же сильно звучало, как нынче.

- Ты о чём толкуешь, старый пень? - подозрительно вопросил Головня.

Тот опять завздыхал, собираясь с силами. Проскрипел осторожно:

- Я слыхал, у Сполоха подружка Отцову кровь несёт. Значит, грамотная. Пусть-ка твои слова куску телячей кожи поведает. А ты там свой знак поставишь, чтоб не думали, будто я её подговорил на подлог. Вот чего прошу. Уж не взыщи за дерзость, великий вождь, снизойди до немощного старика. Может, ляпнул что не то, слаб я уже разумом, могу и обмишулиться.

Головня оторопело уставился на Хвороста, даже моргать перестал. А Сполоха мороз пробрал по коже. Не хватало ещё, чтобы Головня вспомнил, с кем его помощник делит ложе! Это раньше вождь был вне себя от счастья, что Сполох решил породниться с Отцовой отраслью, а теперь, после мятежа, глядел на такие дела с подозрением.

И действительно: Головня повернул к Сполоху лицо, уставился сумрачно, как голодный медведь на оленя, дрогнул узкими ноздрями. Тот не отвёл взгляда: стиснув зубы, смотрел в глаза вождю, чтоб не подумал, будто ему есть что скрывать. В наступившей тишине пали насмешливые слова:

- Не тревожишься, что зачарует, Сполох? Они, Отцовы выкормыши, горазды.

- Небось не зачарует, - буркнул Сполох, чуя, как по лбу бегут предательские капельки пота.

- Ну а ежели? Науке-то молись усерднее, и жену к тому же понуждай. В Отцовой крови скверны завсегда полно.

- Она от обрядов не бегает, справляет как положено.

- Что, правда баба твоя знает Отцово колдовство?

- Не спрашивал.

- А ты спроси.

Видел: за невинной колкостью этой кроется тихая ярость. Не любил Головня Отцову кровь, ох не любил! Но, видно, мыслишка старика ему пришлась по нраву, иначе худо пришлось бы Сполоху.

Хворост воскликнул:

- Знает, как не знать! Её ж Отец учил. Последняя она из них. Больше нет никого. Должна знать, великий вождь.

- Добро. Приведи-ка её завтра поутру ко мне, Сполох. Порасспрошу, потолкую, в глаза загляну. Если и впрямь честна перед Наукой, сделаю, как просит старик. Ну а ежели лукавство замечу, уж не взыщи...

От слов этих нехорошо стало обоим - и Сполоху, и Хворосту. Помощники раздумывали над словами вождя. Но выводы сделали разные. Если старику оставалось лишь ждать, то Сполох решил действовать.

Полог откинулся, впустив в жилище тьму и оглушительный шорох ливня, а потом снова провис, отрезав Костореза от грохочущей стихии. Тлеющие в очаге угли переливались в сумраке точно громадный глаз подземного чудовища, шум дождя снаружи казался дыханием бездны. В ушах ещё стоял собственный вопль: "Не делай этого, Сполох! Землёй и небом заклинаю тебя!", и тяжёлый, утробный голос товарища: "Поздно заклинать. Пришло время ножа".

Это была глупость, глупость, мгновенная слабость, шарахнувшая по Косторезу обратной стороной: как будто он подстрелил оленя, а олень возьми да и дёрни копытом - прямо в лоб. Горько сожалел он теперь, что слушал мятежные речи. Месть - святое чувство, но есть и нечто большее - предназначение судьбы. Дух, что вложили в него боги. Заветное искусство воплощать незримый мир. Пускай кровь сына вопияла о возмездии, но он, Жар, должен был думать о вечном. Например, о том, что без вождя не будет изваяния. А значит, и бессмертия в веках. Стоило ли тогда жить?

Возле Костореза коптила жировая свечка, огонь выхватывал из темноты масляно желтевший край оленьего пузыря с камушками - забава для ребятни. Всё здесь, у Ильиных, было чужое, и даже запах стоял какой-то неприятный, вонючий, словно прежние хозяева жилища ни разу не морозили его от клопов и блох.

Где-то в сумраке сидели, затаившись, дочери - ни шевеления, ни вздоха, только лёгкое колыхание полутьмы. В сумраке мерцали топазовые зрачки - девки тихо лили слёзы, не смея реветь в голос. Убийца их брата явился подначивать отца на злое дело.

Жар прикрыл веки, безотчётным движением коснулся пальцами оберегов на груди, торопливо зашептал молитву: "Миродержица, мать сущего, останови безумца, не допусти беды. Тебя молю, владычица земли и неба, отвратительница злых чар! Спаси вождя нашего, богоподобного Головню! Ведь он - избранник Твой. Не дай свершиться несправедливости, о Наука, создательница духа и плоти, порази громом злодея, отсуши ему руку, заморочь голову - да не дойдёт до цели своей. Он, обуянный страстями, достоин ли оборвать жизнь великого человека? Ему ли, погрязшему в мелочных обидах, судить о помыслах пророка?". Но сквозь собственный шёпот пробивался из памяти голос Сполоха: