Эдвард Кэри - Заклятие дома с химерами

— Добро пожаловать домой.

— Ах, добро пожаловать! Наконец-то она здесь, дома! Дома!

— Дома!

— Дома!

Казалось, они были очень рады меня видеть. У некоторых в глазах стояли слезы, и они целовали меня, словно я была для них очень дорогим человеком, вернувшимся после долгой разлуки. Я решила, что все в порядке, и не стала возражать против их объятий. Скоро я уже сама их обнимала. Молодые люди по очереди подходили и крепко прижимали меня к себе, а некоторые, похоже, даже обнюхивали. Среди всего этого тепла и доброты послышалось, как кто-то откашлялся. Все Айрмонгеры пулей бросились на свои места. Я осталась в одиночестве перед очень высоким мужчиной с густыми бровями. На нем была безупречно аккуратная черная фрачная пара и того же цвета галстук. Он поманил меня к себе, и я подчинилась.

— Я, — послышался голос настолько низкий, что в его громыхании сложно было разобрать слова, — мистер Старридж, дворецкий. Я исполняю песню Дома-на-Свалке. Это песня порядка и правильности, звук правоты и достоинства. Это звук самого дома, множества его историй, звук каждой комнаты этого огромного дворца, который, хоть и незаслуженно, является и нашим домом. Мы живем под землей, под теми, кто ходит над нами и стоит выше нас, как и должно быть. Я — держатель, я держатель-всего-на-месте, я щетка и совок, я полироль и щелок. Как твои дела?

Я кивнула здоровяку.

— Добро пожаловать. Завтра, Айрмонгер. — Он сделал небольшую паузу и объявил: — Камины.

При этих словах стоявшие вокруг меня Айрмонгеры-слуги ощетинились, а некоторые стали одобрительно хлопать меня по плечам.

— Ну а сейчас… — сказал дворецкий.

Из-за его спины выступил некто, кого я до этого не замечала. Это был весьма засаленного вида человек, который, как мне сказали, являлся младшим дворецким. Он кивнул мне и позвонил в колокольчик.

Мы все отправились в обеденный зал. В зале стояли несколько длинных столов, и один из них располагался на неком возвышении — за ним сидели мистер Старридж и миссис Пиггот. На столах нас уже ждали дымящиеся блюда с какой-то едой. Рядом с каждым лежало по две ложки: одна была пустой, а во второй имелось что-то коричневато-серое. Затем я увидела главных поваров, мистера и миссис Грум. Они были низкорослыми, бледными и очень похожими друг на друга, словно приходились друг другу братом и сестрой, а не супругами. Но, живя вместе, люди часто становятся похожими друг на друга, я такое раньше уже видела. Они были одинакового телосложения, и их практически невозможно было различить. Оба имели полную грудь, широкие бедра и крупные руки, и оба были одеты в белое — как и положено людям их профессии.

Никто не садился — все стояли перед тарелками и ложками и с вожделением на них смотрели. В колокол ударили еще раз, и они стали на память петь похожую на молитву странную песенку. Они пели негромко, некоторые закрывали глаза, некоторые молитвенно складывали руки.

В Доме том,

Где мы живем,

В той любви,

Что мы даем,

И в том времени,

Где скрыты

Все секреты

Нашей крови.

Наши органы и кости,

Наши легкие и печень,

Кровь, густая и не очень —

Благодарны за тот ужин,

Что едим в преддверьи ночи.

В колокол ударили еще раз, после чего все быстро заняли свои места, аккуратно взяли пустые ложки и съели свой суп. Он был соленым, густым и гораздо более вкусным, чем еда в сиротском приюте, в которой попадались осколки костей, а один раз — даже ржавый гвоздь. Но никто не трогал вторые, большие ложки. Как только тарелки опустели, их сразу же унесли слуги в грубой одежде серого цвета. Но никто не вставал со своего места и не трогал лежавшей под носом полной ложки. Раздался новый удар в колокол, и все запели еще одну молитву:

Наш кишечник и сосуды,

Правота и пересуды,

Съешьте ложку утешенья,

Сладкую, хрустящую,

Покой в ночи дарящую.

И только теперь стали поглощать содержимое ложки. Каждый делал это по-своему, но все очень тихо и сосредоточенно: кроме хруста, ничего не было слышно, практически ничего. Некоторые открывали рты так широко, как только могли, и помещали в них всю ложку; другие склонялись над ней, нюхали ее содержимое, а уже затем снимали его языком; третьи выкладывали его на тарелку, после чего медленно и методично ели. Я взяла свою ложку. Я не могла точно сказать, что в ней. Содержимое было сероватым, густым и… грязным и имело сильный запах. Я не могла определить, что это был за запах, но он очень напоминал тот, который ударил мне в лицо, когда я сюда приехала.

— Что это? — спросила я у своей соседки.

— Мы едим это каждый вечер. Это так вкусно, — сказала она. Это была толстая девушка с кривым носом.

— Да, но я не могу понять, что это.

— Если я скажу тебе, ты можешь неправильно понять. Возможно, тебе нужно сначала это съесть, а потом я скажу тебе, что это. Думаю, и я раньше считала, что это немного странно, я помню. Но на самом деле это очень вкусно. Ешь, ешь.

Я поднесла это месиво ко рту, но мой нос протестовал, и я не смогла заставить себя съесть его.

— Я не голодна, — сказала я.

— Тогда можно я съем?

— Пожалуйста, — сказала я. Но затем добавила: — Если ты скажешь мне, что это.

— Мы не должны говорить это новым Айрмонгерам, они должны узнавать это позже.

— Тогда ты ее не получишь. — Я поднесла ложку к лицу так, словно собиралась положить ее содержимое себе в рот.

— Нет , подожди! Я скажу, скажу.

Я опустила ложку. И девушка сказала:

— Это городская грязь. Собранная мусоровозами и выгруженная на кухнях. Одна ложка каждый вечер.

— А теперь серьезно, — сказала я. — Что это?

— Городская грязь, — сказала девушка с обидой в голосе. — Я ведь тебе сказала.

Эта девушка точно не станет моей подругой, подумала я. Смеяться над человеком, который только что прибыл и которого так легко обмануть! Любой так сможет. Как бы там ни было, я не стала есть эту дрянь. Вокруг меня сидели Айрмонгеры-слуги, облизывавшие ложки и собственные губы.

В колокол ударили в последний раз, и несколько Айрмонгеров отвели меня в спальню, в одну из женских спален. К тому моменту я была уже очень уставшей и надеялась, что, отдохнув, почувствую себя лучше, а все вокруг станет казаться мне не таким странным. Это было весьма своеобразное местечко, и населявшие его люди тоже вели себя своеобразно. Ну и что, все люди своеобразны. А обеспеченные люди могут позволить себе быть настолько своеобразными, насколько им этого хочется. Что с того, что это место расположено так далеко от остального мира? Люди любят уединение, а обеспеченные люди могут быть затворниками настолько, насколько хотят. По крайней мере, сказала я себе, я больше не в сиротском приюте и у меня есть работа. Еда, не считая той, во второй ложке, была хорошей, и у меня появилось какое-то будущее. Я легла и стала поглаживать свою руку, которая немного побаливала. Но это, сказала я себе, для моего же блага. Вскоре я заснула.