Нелла Тихомир - Призрак гнева

— Ну, а, к примеру, об женитьбе ты задумывался?

Глотнув, Бран облизал губы:

— Не знаю. Я же ведь не… словом, я не ярл. И богатств у нас особых нету.

— Богатство дело наживное, — Сигурд помолчал. — Но, оно конечно, ты парень молодой, а ее собственный отец вон как опозорил, век не отмоешься теперь.

— Ей и не надо отмываться! — воскликнул Бран. — Она не виновата! Ты что, считаешь, будто я из-за этого… будто я ее теперь стану презирать? Да ведь она… я умереть за нее готов! Я люблю ее! Если надо, любого задушу, кто только скажет… По-твоему, ее это пачкает, то, что конунг с ней сделал? Да ведь он ее чуть до смерти не забил, а ты говоришь…

— Уймись, уймись, горячка. Экий, право… Я ведь так, проверить хотел. Так ты, стало быть, не против женитьбы?

— Разве я такое говорил?

— Мне так показалось.

— Нет. Я не имел этого в виду, просто не был уверен, что ты согласишься.

— Я-то? — Сигурд мягко усмехнулся. — Куда ж я денусь. И приданое дам за ней, как за собственной, слышь. Да так оно и есть, она ж мне дочь, коль родной отец от нее дважды отказался. Ты слыхал, што отец-то с ней сотворил?

— Это когда она маленькая была?

Сигурд кивнул.

— Да, слышал. Он ее выбросил, когда она родилась, — Бран скрипнул зубами.

— Выбросил, — ярл покачал головой, — истинно так. Как ее мать-то померла, конунг, слышь, был прямо не в себе. Шибко он покойницу любил, просто с ума по ней сходил, ну, и озлился. Девчушке-то, Улле, несколько часов было от роду, а он взял ее самолично, отнес к капищу и выбросил на морозе, на тряпке, как щенка. Никому ее трогать не велел. Я, слышь, и рабам своим такое делать запрещаю, — глаза Сигурда потемнели, — паскудство это, детей бросать. Ну, в голодный год — еще куда ни шло. Но конунг… штоб конунг — да такое… Я, когда воротился да об том узнал, чуть языка не лишился. Люди сказывали, што она, бедная, так кричала… так кричала… Хелге моя схватилась — и туда. Дружинников, што конунг поставил, поленом зашибла, но дитё отняла. У нас-то, слышь, у самих аккурат мальчонка тогда помер. Славный мальчоночка такой был, два дня только и прожил, у Хелге молоко еще даже не пропало. Ну, и принесла она ее, махонькую такую, будто воробышек, — Сигурд усмехнулся. — Крикливая сперва была. Оно и не мудрено. Замерзла, видать, оголодала, да и перепугалась, должно. Дети, они ведь все понимают, душа у всех одна, все жить хотят. А Улла-то — ух, как за жизнь хваталась! Сама кроха, ручонки крохотные, а меня за палец как уцепит — не отымешь ни за што. Глазастая была, хорошая… птаха моя. Зря вот только я поддался, к отцу в дом ее вернул. Разве ж это отец? Наказание одно… Так што, видно, моя она дочка. А раз моя, так мне и решать. Коли ты ее взаправду любишь, коль все правда, што ты мне сказал — бери ее, но смотри. Не обмани, гляди, и сам не обманись. Коль не уверен, так… лучше уж сейчас. А то, боюсь, если ты ее после вздумаешь бросить, не вынесет она.

— Я ее не брошу. Ни за что.

— Эх, хорошо бы так, — Сигурд вздохнул. — А то ее отец вон какого тарараму тут наделал, стыда не оберешься. Позору-то не побоишься, нет?

Бран вскинулся, но Сигурд его остановил.

— Погоди, не ерепенься. Ты молодой еще, не знаешь людей, как я. Поживешь с мое — увидишь. Не зря говорю. Люди глаза колоть ей станут, да и тебе тоже. Уж это обязательно. В открытую, конешно, остерегутся, но… Думаешь, ей мало поминали, што родной отец ее на снег выбросил? У-у, сколько она плакала, как мы приехали сюда! Дурни стоеросовые… Народ — он это любит, хлебом не корми, дай над кем покуражиться. И тебе многое придется выслушать при случае. Не побоишься?

— Плевать я на них хотел! — ответил Бран. — Пусть только посмеют! И вообще, мы здесь не останемся, я ее отсюда увезу. Тем более что она сама меня просила. Вот отец вернется, и уедем.

— Увезешь дочу мою? Што же, ладно. Может, так оно и лучше. Дай ей только оклематься.

Из-за полога опять раздался стон — и тихий, будто сквозь сон, голос:

— Бран… Бран…

Вскочив, Бран метнулся к занавеске и проскользнул внутрь.

Горели масляные плошки, широкие нары были устланы шкурами, а сверху — льняным чистым покрывалом. Улла лежала, закинув за голову руки, глаза светились горячечным огнем. Хелге сидела рядом, а Раннвейг забилась к стене. Когда появился Бран, Хелге нахмурилась и накрыла Уллу простыней. Он подошел, наклонился и взял Уллину ладонь, горячую и словно неживую. Вздрогнув, девушка переместила взгляд. Глаза расширились, когда она его узнала.

— Бран… — ее грудь резко поднялась. — Это… ты…

— Я, родная, — Бран присел на постель. — Конечно, я.

Она вдруг застонала. Губы по-детски искривились, а глаза наполнились слезами.

— Не уходи, — она вцепилась в его одежду. — Не уходи… пожалуйста, не уходи.

Бран припал к ней, и горячие руки обвили его шею. Она заплакала, Бран тоже. Просунув руку ей под голову, сказал:

— Я не ухожу. Не ухожу. Я никуда не уйду, я с тобой.

— Ребенок, — будто в бреду, шептала Улла. Ее дыханье опалило Брану кожу. — Ребенок умер… я ребенка потеряла… нашего с тобой… прости меня, пожалуйста… — она заплакала навзрыд. Бран до крови укусил себя за палец.

— Я знаю, — сказал он. — Знаю. Не плачь, родная, милая моя, голубка, не плачь. У тебя будут еще дети… много, вот увидишь, обещаю. У нас с тобой будет много детей.

— Но этот… этого не будет. Его же не будет… никогда…

Бран ничего не говорил, потому что знал: произнеси еще хоть слово — и разревется в голос. Он гладил девушку по лицу и волосам. Она горела, даже в темноте Бран видел на ее щеках лихорадочный румянец.

— Дочка, — сказала Хелге. — Тише, милая, не надо. А ты ступай, сынок. Ступай пока, она не…

— Нет! — Улла, как утопающая, вцепилась в Брана. — Нет! Не уходи, я не хочу! Нет! Нет! Не уходи! Не надо! Я боюсь! Не надо! Не надо!

— Оставь, мать, — посоветовал Сигурд, заглянув за занавес. — Пускай побудет. Ты все закончила?

— Да вроде.

— И ладно, идем тогда. Оставь их. Раннвейг, идем, доча, идем, ничего. Авось, оклемается, не убивайся так. Пошли.

Бран услыхал, как плачет Раннвейг. Услыхал вздох Сигурда, шорох занавески и осторожные шаги. Через несколько минут Улла немного успокоилась.

— Ты… меня еще любишь? — прошептала она. Голос был жалкий и дрожащий. — Ты… все еще любишь?

— Больше всего на свете. Я тебя безумно люблю. Безумно. Что ты… ну, что ты. Ты устала. Ты отдохни. Ложись, вот так.

— Ты останешься? — спросила она. Бран прижал к груди ее горячие руки:

— Останусь.

— И ты… не сердишься, что я… что я…

— Ш-ш-ш, — он коснулся губами ее губ, и она умолкла. Он сказал:

— Не думай о плохом. Все прошло. Теперь все будет хорошо. Закрой глаза… закрой, родная. Я с тобой. Я не уйду. Вот тут лягу, видишь? — Бран прилег рядом, с краю. Улла прижалась к его щеке пылающей щекой, ахнула и застонала.