Джонатан Келлерман - Голем в Голливуде

– Прошлым апрелем он был в Праге?

– В Праге?

– Это в Чехии.

– Я знаю, олух.

Черед причмокнул и взял очередную ириску. В коробке осталось семнадцать конфет.

– Совершенно изумительная гадость, – пробурчал он.

Надо думать, беседа иссякнет вместе с конфетами.

– Так он был в Праге?

– Не знаю и знать не хочу. Он взрослый человек – по крайней мере, так гласит закон. Он вправе разъезжать где пожелает. И я не понимаю, каким боком здесь американский сыщик.

Джейкоб глянул на ружье. Если что, успеет перехватить.

– К сожалению, у меня плохие вести. Пражская полиция обнаружила труп. Похоже, это он.

Черед перестал жевать.

– Сочувствую, – сказал Джейкоб.

Старик оперся на балюстраду. Выкатив глаза, проглотил неразжеванную конфету.

Потом выронил ружье и схватился за грудь. Джейкоб хотел его поддержать, но Черед оттолкнул его руку.

– Что произошло? – задыхаясь, спросил он.

– Вам нехорошо, сэр?

– Что произошло?

– Полной ясности нет, – сказал Джейкоб. – Похоже, его убили…

– «Похоже»? Какого черта вы мямлите? Кто его убил?

– Расследование еще не закончено…

– Ну так заканчивайте , кретин. А то стоит и расспрашивает меня.

– Я сожалею, что принес дурные вести.

– Плевать мне на ваши сожаления. Я хочу знать, что произошло.

– Похоже…

Черед схватил ружье и направил его Джейкобу в живот:

– Еще раз скажете это слово – и я выкрашу стенку вашими кишками.

Пауза.

– Он пытался изнасиловать женщину, – сказал Джейкоб.

Черед никак не откликнулся.

– Девушка вырвалась и убежала. Когда прибыла полиция, он был мертв. Убит.

– Как?

– Что?

– Как его убили?

– Его… – Джейкоб прокашлялся, – обезглавили.

Ружье в руках Череда затряслось.

– Я понимаю, вам тяжело, – сказал Джейкоб.

Черед криво усмехнулся:

– У вас есть сын?

– Нет, сэр.

– Значит, вам не сообщали, что ваш сын убит?

– Нет, сэр.

– Стало быть, вы понятия не имеете, насколько мне тяжело.

– Ни малейшего.

Молчание.

– Хорошо бы взглянуть на его фото, – сказал Джейкоб. – Нужно удостовериться, что это он.

Опустив ружье, через французское окно Черед вошел в дом. Джейкоб последовал за ним.

– Наверное, попросите денег на похороны.

Черед убрал ружье и конфисковал оставшиеся ириски; к нему уже вернулись хладнокровие и надменность.

– Зарубите себе: от меня вы гроша не получите.

В библиотеке главным предметом обстановки был ореховый оружейный шкаф. Светлые пятна на полу и обоях говорили о скатанных коврах, сгинувших картинах. Здесь же обитала алюминиевая раскладушка с шерстяным одеялом и сбитыми простынями. Батарея консервов – фасоль и спаржа – смотрелась неуместно на барочном столике полумесяцем; меж его резных ножек стояли электроплитка и зашкваренная сковородка.

Черед сбросил связку заячьих трупов, взбаламутив пылевых призраков на полу, и шагнул к лестнице:

– Нечего пялиться.

Насчет окон второго этажа Джейкоб ошибся. Их не забыли закрыть. Их, как и лестничные балясины, расстреляли. По сути, дом превратили в тир. Пулевые отверстия, исконопатившие стены и потолки, в размерах варьировались от оспин, оставленных мелкокалиберной винтовкой, до громадных пробоин от дробовика, обнаживших водопроводные трубы. Урон казался бессистемным – одни комнаты целехоньки, другие превратились в руины, – однако усердие, с каким разрушали дом, свидетельствовало о некоей болезненной одержимости.

Все это чем-то напоминало жилище Фреда Перната в Хэнкок-парке. Неприветливость обоих домов выдавала потаенное мужское стремление возродить, так сказать, жизнь в сдохшем генераторе.

Дом – организм, который можно уморить разными способами. Фред Пернат предпочел удушение – перекрыл кислород и свет, спровоцировал ожирение сердца. А вот Эдвин Черец неуклонно стирал грань между внешним и внутренним.

Здесь тоже не было семейных фотографий на стенах. Джейкоб счел это за благо – иначе рано или поздно их разнесли бы в клочья.

– Реджи часто приезжал домой? – спросил он.

– Когда бывал на мели, Хелен его привечала. – На лестнице Черец запыхался. – После ее смерти я это прекратил.

– Давно это было?

– В сентябре четыре года. Мягкотелая была женщина.

– Он больше не приезжал?

– Заявился после похорон – вынюхивал, нельзя ли чего слямзить и продать. Я его выставил и с тех пор не видел.

На втором этаже подошли к двери, присохшей к косяку – так давно ее не открывали. Черец саданул плечом; дверь распахнулась, качаясь на петлях.

– Покои маленького принца.

Маленький принц , которому сейчас перевалило бы за сорок, некогда был мальчишкой. Джейкоба пробрал озноб. Самая обыкновенная мальчишечья комната. Одеяло с узором из гоночных машин, как будто жильцу навеки девять лет. Учебники, гибкая настольная лампа, музыкальный центр для дисков и кассет.

Никаких самодельных чучел.

Или коллекции ножей.

Ничего зловещего, и оттого впечатление еще более зловещее.

Что пошло не так?

Когда это случилось? И как?

Пара-другая вещей намекала на зрелость жильца. Голая женщина – афиша ретроспективы Эгона Шиле в Тейте [50], криво приклеенная к стене пожелтевшим скотчем. В рамке диплом Оксфордского студенческого художественного общества – первое место за рисунок «Быть безбашенной».

Эдвин Черед взял со стола выпускную фотографию:

– А вот и принц собственной персоной.

В море крахмально-белого и траурно-черного юный Реджи Черед был как затравленный зверек: взмокший лоб, взгляд ищет, куда бы скрыться.

– Зря мы его послали в Оксфорд. У него там не было шансов. – Черед бросил фото на стол. – Ладно. Что собираетесь делать?

Джейкоб достал камеру и переснял фотографию. Вышло размыто. Он попытался еще раз. Лучше.

– Я надеялся, вы дадите отправную точку. Скажем, последний адрес.

– Не было у него адреса.

– Но где-то он жил.

– Не ведаю. Туда-сюда шастал.

– Он работал?

– Ничего солидного. Хватало только на прокорм. За мой счет. Кажется, служил курьером, когда уж совсем приперло. А ведь я предупреждал. Он отправился изучать право. Посреди второго триместра вдруг извещает: мол, желает переключиться на изобразительное искусство. Разумеется, этот каприз я запретил. «Иначе до самой нашей смерти он будет сидеть у нас на шее», – сказал я. Так и вышло. Потеха, как Хелен его защищала. Уж она знала, на каких струнах играть. «Мальчик заблудился, Тедди». – «Так пусть возьмет карту». Через неделю он звонит: опять передумал – хочет заниматься историей искусства. «Чудесно, – радуется Хелен. – Станет профессором, очень престижно». Видите, как меня облапошили. Внушили, что это такой компромисс. – Черед покачал головой. – Наверное, они сговорились. История, мать его, искусства… Но и тут он даже до выпуска не дотянул. Вскоре ему приспичило расширить горизонты. Куча денег на учебу, на краски-кисточки. Полгода в Испании, полгода в Риме. «До каких же пор?» – «Он ищет вдохновения». А я тут – как неандерталец какой. Но ваза с фруктами останется вазой с фруктами хоть в Париже, хоть в Берлине, хоть в Нью-Йорке.