Виктор Точинов - Царь Живых

Барабан гремит… И почти заглушает трубу – но труба все равно слышнее.

Это была чужая война. Чужие самолеты рвали чужое небо – и от чужих бомб рушились чужие дома. Но там гибли дети.

Он не пошел.

И услышал – что он дезертир.

Если он ошибся. Если он вдруг ошибся…

Амбразура компьютера жжет лицо. Глаза слепит, глаза хотят лопнуть – и хоть так отдохнуть. Патронов очень мало, около сорока, если считать знаки препинания, – и надо экономить каждый.

И он понимает, что если немедленно не заснет хоть на пару часов – умрет. Прямо здесь и сейчас.

Умирать не хочется. Хочется уснуть. И он ложится. Но – в ушах гремит барабан. Барабан рвет перепонки. И он понимает – бунт в тылу. Банальный бунт организма. Организм нагло требует привычную дозу – и не желает выполнять команду “отбой”. Чуть больше суток назад он решил, что не хочет выкуривать две с лишним пачки в день, – и перестал. У организма – другое мнение, он требует дозу…

А барабан в ушах – просто-напросто повышенное давление. Все элементарно. Сосуды тоже требуют дозу. Тук-тук-тук сердца напоминает о скорострельном оружии. У сердца свои претензии к работодателю. Все просто. Но под барабан никак не уснуть – и он начинает банально умирать. Прямо здесь и сейчас.

В квартире – он один. В аптечке – банальный набор: от головы, от живота, от гриппа. Хорошо быть здоровым человеком. Но иногда опасно. Телефон? “Скорая”? Телефон давно отключен, приходили какие-то бумажки, звучали какие-то звонки с предупреждающим о чем-то механическим голосом – но было не до них…

Жри! подавись! получи свой никотин и дай уснуть!

Лайтовская сигарета лишь подкашивает ноги. У второй он отрывает фильтр, прикуривает от первой…

Поздно! – злорадно отвечает организм. Раньше надо было думать!! Сейчас возьму и сдохну!!!

Он рычит.

И гасит сигарету о ладонь. Медленно. Больно. Злости и боли хватает, чтобы выползти из дому и поплестись к аптеке…

До аптеки сто шагов. Шаг, второй, третий… Вокруг весна. Четвертый, пятый… Дойду, думает он, не сдохну… Шестой, седьмой…

Другая Битва. Другой Воин.

Незачем всем менять штык на перо, а автомат на клавиатуру…

Вывод из этой истории гораздо проще. В бою может случиться всякое. Такое – тоже. Индивидуальную аптечку – держать под рукой! И – уметь пользоваться!

Парма.

Хибара неподалеку от берега. Неказистая, но крепкая. Из лиственничных бревен – а они здесь редкость. Гаврилыч привез их издалека, из низовьев, по Печоре и Кулому…

Рука чертит воздух в приветствии. Адель наклоняет голову.

– Здесь жил великий из сильных… Хайле, Гавриил!

Кажется – издалека, из непредставимой Бездны, – эхо ответа.

Иван вспоминает Гаврилыча. Неисповедимы пути… Этот постоянно пьяный старик…

Стоп! Пьяный? Иван, часто бывавший у родни в Парме, не раз видел Гаврилыча выпивающим. Да и многие видели. Любил пить на виду, в компании. В любой компании. Но пьяным… Нет, пожалуй, никто и никогда не видел старого браконьера валяющимся в алкогольном сне – а подобное зрелище и для Пармы, и для Усть-Кулома более чем обыденное, пили здесь всегда крепко, блаженно дрыхнущим на земле алкашом не удивишь никого. Но Гаврилыч… Даже шатающимся после выпитого старика не видели.

Стоп! Снова стоп!! Старик?! Седая щетина, морщины на загорелом лице – пацану Ване казался стариком, понятно, но дело не в этом… Иван увидел Гаврилыча в первый раз больше двадцати лет назад, приехав мальчишкой в Парму, в гости к тетке. Выглядел тот лет на пятьдесят с лишним – тогда. Значит… Значит, при их последней встрече, два года назад, в Усть-Куломе, на похоронах матери Ивана, – должно было Гаврилычу по меньшей мере перевалить за семьдесят. Должно было… Только…

Только выглядел он на те же пятьдесят с чем-то лет – крепкий мужик, не поддающийся старости. Вот так… Можно, конечно, предположить, что много лет назад, когда ничего о себе, кроме имени, не помнящий Гаврилыч вышел из лесотундры, лицо его небывало, лет на тридцать – сорок, старили следы свежих страшных ожогов и еще более свежего и страшного обморожения. Можно. Заодно можно придумать, почему следы эти постепенно и без следа рассосались….

…Иван не знает, что у Гавриила, прозванного в Парме Гаврилычем, полностью пропали не только шрамы от ожогов и обморожений – гораздо раньше точно так же исчез след от выбившей глаз и вдребезги раскурочившей правую половину головы пули. Пулеметной пули.

Потому что расстреливали их из пулеметов…

Гедонье. Семьдесят лет назад.

Расстреливали их из пулеметов – из двух старых максимок и пяти новеньких дегтяревских ручников (они уже четыре года, на год раньше, чем в РККА, сменили в Конторе старые добрые льюисы для проведения массовых акций).

Расстреливали всех – и уцелевших, и раненых, и даже павших: о загадочной живучести гедеоновцев слухи ходили самые странные.

Расстреливали заодно и стариков, и подростков, и женщин с детьми – но лишь тех, кто наотрез отказался грузиться на баржу, прицепленную к паровому буксиру с гордым именем “Товарищ Рудзутак”.

Расстреливали на краю неширокой и неглубокой лощины, промытой сбегавшими к Кулому вешними водами, – возиться и рыть в мерзлоте предписанную специнструкцией братскую могилу, конечно, не стоило – в сотнях километров от ближайшего жилья смешно и глупо. Расстреливали на краю лощины, сбрасывали вниз и, закончив, кое-как присыпали – соскобленной с южных склонов пригорков чуть оттаявшей землей да головешками с догоревших пожарищ…

Расстреливали тщательно – но все равно казалось, что кроваво-горелое месиво на дне лощины дышит, шевелится – словно кто-то не желает умереть и готовится восстать и вновь сразиться со своими убийцами. Это давило на нервы – и лишь железная воля командира удерживала карателей от немедленного отплытия – а тот не хотел уходить, не найдя того, что искал, – того, что увидеть и взять мог только он… Поиски не принесли результата – на третий день “Товарищ Рудзутак” задымил вниз по реке.

Затянутый в черную кожу командир стоял на носу буксира. Курил. На вид был он лет тридцати. Но внимательно взглянув в глаза его – серо-стальные, с неприятным красным оттенком, – умеющий читать по глазам мог понять, что командир гораздо старше.

Тогда они, эти кроваво-серые глаза, еще не спали.

Парма. Сейчас.

– Смотри внимательно, Страж! Это должно быть здесь…

Иван смотрит. И изумляется. Из хибары вынесено все. Все мало-мальски ценное; лишь на стенах рваные сети – память о последнем увлечении Ловца Душ Человеческих.

Но!

На полу, на самом видном месте, сверкает и переливается это. Маленький кинжал с рукоятью в форме распятия. Серебряный кинжал.

Иван нагибается. Не решается прикоснуться. Почему никто не унес? Что-то не так. Глаза Адель широко открыты. Она смотрит вниз, на грубо струганные доски пола. Над которыми наклонился Иван. Смотрит мимо кинжала…