Клайв Баркер - Книги крови V—VI: Дети Вавилона

— Ты когда-нибудь боялся?

Тема беседы от чтения перешла к чему-то более насущному. Зачем Билли спрашивает про страх, если сам не боится?

— А чего мне пугаться? — спросил Клив.

Краем глаза он заметил, что мальчик пожал плечами, перед тем как ответить.

— Того, что происходит, — сказал он безразличным голосом. — Того, с чем ты не можешь совладать.

— Да, — произнес Клив, не ведая, куда заведет этот обмен репликами. — Да, конечно. Иногда я боюсь.

— И что ты тогда делаешь? — задал вопрос Билли.

— Ведь тут ничего не поделать, так? — отозвался Клив. Голос его звучал приглушенно, как и голос самого Билли. — Я перестал молиться в то утро, когда умер мой отец.

Он услышал мягкий хлопок — Билли закрыл книгу. Клив чуть повернул голову, чтобы видеть мальчика. Билли не смог скрыть своего волнения. Он боялся. Клив понял: мальчик не хочет, чтобы снова настала ночь, даже больше его самого. Осознание общего страха ободрило Клива. Возможно, мальчик не полностью подчинен тени; возможно, удастся упросить его показать выход из этого засасывающего кошмара.

Он сел прямо. Голова его почти доставала до потолка камеры. Билли прервал свои размышления и взглянул наверх; лицо его представляло собой мертвенно-бледный овал подрагивающих мышц Пришло время все сказать. Именно сейчас, пока свет на этажах не выключили и камеры не заполнили тени. Потом не будет времени для объяснений — мальчик затеряется в городе, недосягаемый для уговоров.

— Мне снятся сны! — произнес Клив. Билли ничего не ответил, просто смотрел пустыми глазами. — Мне снится город.

Мальчик не реагировал. Он явно не собирался по собственной воле что-либо разъяснять, его следовало подтолкнуть.

— Ты знаешь, о чем я говорю?

Билли покачал головой.

— Нет, — ответил он легко. — Мне никогда не снятся сны.

— Они всем снятся.

— Значит, я их не помню.

— А я помню, — сказал Клив. Он решил продолжить разговор, не позволив Билли вывернуться. — И во сне я вижу тебя. Там, в городе.

Теперь мальчик слегка вздрогнул Клив заметил это и убедился, что не зря тратит слова.

— Что это за место. Билли? — спросил он.

— Откуда мне знать? — отозвался Билли. Он, кажется, был готов рассмеяться, а затем передумал. — Я не знаю, понял? Это твои сны.

Прежде чем Клив смог ответить, он услышал голос надзирателя. Тот двигался вдоль камер, напоминая, что надо укладываться. Очень скоро свет погасят, и Клив будет заперт в этой узкой камере на десять часов. Вместе с Билли и призраками.

— Прошлой ночью… — начал он, опасаясь без подготовки заговорить о том, что увидел и услышал. Но еще больше его страшила перспектива провести целую ночь в том городе, в одиночестве, в темноте. — Прошлой ночью я видел… — Он запнулся. Почему не приходят слова? — Видел…

— Что видел? — требовал ответа мальчик. Лицо его ничего не выражало, прежний трепет мрачного предчувствия исчез. Возможно, он тоже услышал слова надзирателя и осознал, что ничего тут не поделаешь, что нет способа предотвратить наступление ночи.

— Что ты видел? — настаивал Билли.

Клив вздохнул.

— Я видел мою мать, — ответил он.

Мальчик выдал свое облегчение легкой улыбкой, пробежавшей по его губам.

— Да… Я видел мать. Отчетливо, как в жизни.

— И это расстроило тебя? — спросил Билли.

— Иногда сны огорчают.

Надзиратель дошел до камеры Б.3.20.

— Выключить свет через две минуты, — приказал он на ходу.

— Тебе необходимо принять еще несколько таблеток, — посоветовал Билли, кладя книгу на стол и подходя к койке. — Тогда ты будешь как я. Никаких снов.

Клив проиграл Его, опытного хитреца, обманул мальчишка. Он лежал, глядя в потолок, и отсчитывал секунды до того момента, когда погасят свет, а внизу Билли раздевался и укладывался в постель.

Еще оставалось время, чтобы вскочить и позвать надзирателя, чтобы начать биться головой в дверь камеры, пока за ним не придут. Но как ему объяснить свой поступок — сказать, что он видит плохие сны? Они ответят: а кто их не видит? Или заявить, что он боится темноты? А кто не боится? Ему бы рассмеялись в лицо и приказали отправляться обратно в койку, и он бы остался полностью разоблаченным, вместе с мальчиком и его хозяином, ожидающим у стены. Такая тактика опасна.

И в молитве нет прока. Клив сказал Билли правду: он покончил с Богом, когда его молитвы, выпрашивающие отцу жизнь, остались без ответа. Из этого божественного безразличия родился атеизм, и вера не может опять загореться, как бы ни был глубок ужас.

Мысли об отце неизбежно напомнила о детстве. Ничто не могло полностью завладеть его вниманием и отвлечь от страхов, кроме воспоминаний о детстве. Когда свет наконец потушили, испуганный разум попытался укрыться в этих воспоминаниях. Удары сердца замедлились, пальцы перестали дрожать. Клив и не заметил, как сон овладел им.

Теперь отвлечься было невозможно. Как только он заснул, приятные воспоминания растаяли, а он на сбитых, окровавленных ногах вернулся в ужасный город.

Или, скорее, в его окрестности, поскольку нынешней ночью он не последовал знакомым маршрутом мимо дома в георгианском стиле и скопления многоквартирных строений, а вместо этого направился к предместьям, где ветер был сильнее обычного и голоса, прилетающие вместе с его порывами, яснее. С каждым шагом Клив ожидал встретить Билли и его темного спутника, но никого не видел. Лишь бабочки сопровождали его в пути, светящиеся, словно циферблаты часов. Они садились на плечи и волосы, как конфетти, потом вспархивали снова.

Он без происшествий достиг края города и остановился, изучая взглядом пустыню. Облака, как всегда плотные, двигались над головой с величием огромных колесниц. Голоса этой ночью как будто звучали ближе и не так душераздирающе, как прежде. Смягчились ли сами голоса или он просто привык к ним, Клив не знал.

А затем, когда он смотрел на дюны и небо, загипнотизированный пустотой, он услышал шорох, оглянулся через плечо и увидел улыбающегося человека. Человек был одет в выходной костюм. Он приближался к Кливу со стороны города Он сжимал нож, чье лезвие было окровавлено; рука и рубашка спереди промокли от крови. Даже во сне, одурманенный лекарствами, Клив устрашился зрелища и отступил назад, слова предостережения слетели с его губ. Однако улыбающийся мужчина будто не заметил его, прошел мимо и углубился в пустыню, отбросив нож после пересечения некой невидимой границы.

Лишь теперь Клив заметил, что другие путники поступали так же, и земля городских окраин усеяна смертельными сувенирами: ножи, веревки, даже человеческая рука, отрубленная у запястья. Большинство вещей было почти погребено в песке.

Ветер вновь принес голоса: слова бессмысленных песен, оборвавшийся смех. Изгнанный мужчина отошел на сотню ярдов от города и теперь стоял на вершине дюны, явно чего-то ожидая. Голоса становились все громче. Клив внезапно ощутил беспокойство. Каждый раз, когда он бывал в городе и слышал эту какофонию, в воображении рождались образы, заставлявшие кровь холодеть. Стоит ли дожидаться появления демонов? Любопытство оказалось сильнее благоразумия. Гряда, из-за которой они должны прийти, приковывала взор, а сердце глухо билось. Отвести глаза было невозможно. Человек в выходном костюме начал снимать пиджак, потом отбросил его и стал ослаблять галстук.