Ольга Михайлова - Клеймо Дьявола

Морис де Невер вдруг поймал себя на том, что, несмотря на проговариваемые собеседником пошлости, он любуется Гиллелем. Густые чёрные кудри, словно руно, обрамляли бледные впалые щеки, а громадные, широко расставленные глаза под тяжелыми складками век искрились каким-то загадочным потаённым блеском. Древняя, даже не голубая, а скорее, индиговая кровь пульсировала в этих венах, гнетущей мудростью Екклесиаста веяло от этого лица. Даже линии носа с причудливо вырезанными ноздрями напоминали Морису буквы иврита. Он подумал, что такое лицо могло быть в юности у Христа, если бы ни это странное, инфернальное свечение глаз…. Или — у Иуды… если бы ни глубина в чёрных провалах зрачков, казавшаяся вообще лишенной человеческих чувств. Он отметил про себя, что Хамал, оказывается, развращён и искушен ничуть не меньше, а, возможно, и куда больше его самого, но эта мысль мало его утешила.

— Но хватит. Действительно, что я всё о мерзостях? — прервал сам себя Хамал. — Судя по вашим мыслям, я кажусь вам отродьем дьявола, n'est-ce pas? Боюсь, что равно не гожусь ни на роль Христа, ни на роль Иуды. Если ваше амплуа premier amoureux вполне определено, то я своё ещё не нашёл, — лицо его порозовело.

Он был польщён мыслями Невера и вдруг перестал сожалеть, что его тайный дар стал известен им с Ригелем. Это, в принципе, не страшно. Он знал, что его не выдадут, а, кроме того, у него впервые появились собеседники, от которых не нужно было таиться и обдумывать в разговоре каждое слово. Но с Ригелем полная откровенность была немыслима, с Невером же скрывать себя и свою сущность нужды не было. Хамал потому и был столь словоохотлив сегодня. В кои-то веки можно было выговориться. Кроме того, и он с благодарным чувством отметил это, ни у Невера, ни у Ригеля никогда даже в мыслях не мелькало ничего антисемитского. Сейчас, неожиданно осознав, что нравится Морису, Гиллель был смущён и растерян. Он не привык читать в мыслях собеседника хоть что-то лестное для себя.

Он улыбнулся и расслабился.

— Однако, вы не ответили давеча на мой вопрос. О l'Air Epais…

— Ну, вы тоже не блеснули красноречием. Я о нём читал в нергаловой книге, а после мы с Ригелем случайно на него натолкнулись, — Морис коротко рассказал об их ночном приключении. — А вот вам-то откуда всё известно? Стояли внизу у гроба и подпевали? Я пытался разглядеть участников, но эти чертовы маски и мантии…

Хамал насмешливо покачал головой.

— Не трудитесь, Морис. Меня там не было. Я прочёл всё по мыслям Нергала и Мормо. Их мысли, особенно с перепоя после Чёрной мессы — о, это Песнь Песней! Нет, дорогой Морис. Сам я — плохой адепт вашего христианского Бога, но это не основание для целования зада вашего же христианского дьявола. Азазеллу — козлы. Не понимаю, почему я должен быть в их числе? Назовите это гордыней, но я не считаю себя глупцом. Иногда даже являю проблески подлинного интеллекта. Кстати, вы заметили странность…

— Странность?

— Да, назовём это так. На курсе вообще нет глупцов. Дьявольские духовные искажения — есть и, боюсь, тут мы с вами — не исключение, а вот глупцов нет. А жаль, кстати. Глупец не умеет скрывать свои пороки, умный же превратит их в основополагающие принципы, оправдывающие любую подлость. Вам будет трудно поверить мне, Морис, но покойник Виллигут был весьма умён, и если бы его ум не состоял на службе у его же содомских прихотей… К тому же… вы не знаете немецкий?

Морис отрицательно покачал головой.

— Я-то сперва предположил, что его родовая фамилия переводится как «добряк Вилли», а оказывается, я сужу по экслибрису на его книгах, в веках она звучала как Willgott — Бог воли.

— Бог воли?

— То есть — дьявол. Так что для него l'Air Epais был, возможно, обретённой родиной духа.

— Чёрт меня подери, я признаться, думал, что после того, как Нергал ублажил-таки Генриха, я избавлюсь от его надоедливых приставаний. Неужто ему Фенрица мало было?

Гиллель неожиданно прыснул со смеху.

— Тут уж я могу просветить вас в полной мере, мсье де Невер. Нергалу, в общем-то, всегда было абсолютно всё равно, куда ткнуться, но он не содомит и предпочитает женщин. Виллигут надоел ему, и Фенриц сыграл с ним третьего дня изуверскую шутку, велев приготовить на их «любовный» ужин салат с солеными огурцами, молочный коктейль и торт с масляным кремом. Не доверяя проверенным народным рецептам, он заказал в Шаду у аптекаря кварту слабительного, смешал коньяком — и всем этим угостил Генриха. Цель его была проста — он просто хотел несколько дней отдохнуть от его навязчивости. Три дня он и отдыхал…

Морис против воли тихо рассмеялся.

— Родина духа обернулась мачехой?

Хамал кивнул и вдруг помрачнел.

— Эммануэль сказал, что я — по его мнению, Человек Духа. Если только предположить, что духовность придаёт мерзостям оттенок некой гармоничной завершённости, так сказать, одухотворяет их? Но, боюсь, он говорил о другом. Если же то, что тебе воздают, больше того, что ты есть, нужно либо стать выше, либо — исчезнуть совсем. — И увидев, как побледнел де Невер, Хамал поспешил заметить, — это я о себе, Морис.

Оба надолго замолчали.

— Я вначале полагал, что Эммануэль наивен, — проговорил наконец Невер, — Чист и наивен. Потом понял, что просто чист. Он не понимает многого именно по кристальной чистоте, но ведь всё, что он не понимает — просто мерзость. Не понимать мерзости! — Лицо Мориса де Невера исказилось, и Хамал впервые рассмотрел, как он истомлён и измучен. — А я? Есть ли на свете мерзость, которой бы я не понимал? Вы правы, Хамал. Чем я лучше Нергала, с которым мы сталкиваемся в одних и тех же смрадных притонах? Странно как раз то, что я цепляюсь за Ригеля, так боюсь упасть в его глазах. А ведь, узнай он обо мне всё, он, наверное, просто пожалел бы меня.

— Ну полно вам, Морис… — Хамал поднялся. — Пора. Хотя знаете, вы все-таки не правы, — вдруг заметил он, вернувшись от порога. — Не думаю, чтобы это было значимо, но все-таки вы — лучше Нергала. Вы осознаёте свои бордельные вояжи как гнусность, а наш дорогой Фенриц уверен, что его инфернальные проделки — абсолютная норма. Умение назвать мерзость мерзостью, пожалуй, и есть основной признак нравственности, подлец же всегда скажет, что всё распределяется по гауссиане, а мерзостей не существует как таковых. Покойник Виллигут, кстати, именно так и высказывался.

Он ушёл. Морис задвинул засов и сел на кровать. Потом тихо опустил голову на подушку и лёг. Его глаза неожиданно увлажнились, и сквозь слёзы он долго смотрел на чёрное звёздное небо.

Возросший уровень смертности в Меровинге тревожил не только Хамала. Декан факультета был весьма обеспокоен. Взволнованы были и наставники. Правда, двое из них — преподаватель латыни профессор Рафаэль Вальяно и куратор Эфраим Вил сохраняли странное спокойствие, расположившись у окна в деканате и лениво передвигая по шахматной доске фигурки из слоновой кости.