Даниэль Клугер - Летающая В Темных Покоях, Приходящая В Ночи

И снова посмотрели побратимы друг на друга в растерянности. А после — снова в окошко. И появился в глазах казаков страх. Особенный такой страх, когда не пули боишься, не сабли, даже не удара из-за угла или в спину (да и не боялись они ни пики, ни пули, ни в грудь, ни в спину). А вот когда пугает что-то этакое, не имеющее объяснения, странное.

— Что за притча?… — прошептал Тарас. — И правда — смотри-ка, хаты. Не меньше десятка, вот-те раз… И огни горят… Как же это мы их не увидели, а, брат? Ведь мимо же ехали, ты вспомни, вон оттуда, вон тот камень я запомнил, на наковальню похож. Рядом развалины стояли, в землю вросшие, а сейчас, гляди-ка, хата… Не иначе — нечистый глаза отвел. — С этими словами он спешно перекрестился. — Прости, Господи, меня грешного…

— Правду ты говоришь, Тарас, ох, правду, — пробормотал Степан и тоже перекрестился. — Охрани нас, царица небесная… Кроме нечистого вроде бы и некому так-то вот обмануть… — Он некоторое время хмуро смотрел на Тараса и покручивал свой длинный ус. — Только с чего бы это нечистому отводить нам глаза, брат? Других дел у него нет? Нет, не будет нечистый нас водить, не будет. Может, просто сонные мы с тобою были? — Степан изо всех сил старался быть рассудительным. И это ему удалось. — Нет, просто глаза слипались, тут и нечистого не надо, чтоб не видать ничего, — сказал он уверенно, оставив усы в покое. — Шинок увидали, он ведь поближе был, а все прочее — нет. Нет, брат, все просто. Тому я не удивляюсь, что мы не увидели ничего. Такое ввечеру бывает. А удивляюсь я тому, что вот сидим мы тут с тобою, а никто сюда не идет. С чего бы это? Уж не мы ли напугали хуторян здешних?

Тарас пододвинулся к нему и зашептал:

— Слухай, а ты видал, какие у той Сорки-то зубы? Белые, острые. И все на месте, ни одного не потеряла. Не похоже на старуху, а? Может, она и вовсе ведьма, а?

Степан хмыкнул, покачал головой.

— Всякая шинкарка — ведьма, — ответствовал он раздумчиво. — А всякий шинкарь — черт рогатый, если не сам сатана.

— Нет, ты не смейся, ты вот послухай, мне бурсаки в Киеве рассказывали, — Тарас еще ближе пододвинулся и зашептал еще тише. — Ты к префекту пошел, а я там с бурсаками в корчме сидел.

— И что?

— Вот, говорят, недавно было. Один бурсак-философ вот так же зашел к какой-то бабке переночевать, а та оказалась ведьмою. Ночью молодухою обернулась и ну на нем летать! Чуть не до смерти заездила… — Тарас нахмурился, припоминая. — Или он ее заездил. В общем, не важно это, а то важно, что после напустила она на того бурсака всякую нечисть, и те его живьем сожрали.

— Да ладно тебе всякие небылицы слушать, — отмахнулся Степан. — Давай лучше за стол. С самого утра, почитай, ничего не ели.

Тарас поглядел на уставленный яствами стол и громко сглотнул слюну. Хотел он еще что-то сказать про Сорку-шинкарку, но тут старуха вернулась, искоса глянула на стоявших друг против друга хлопцев, усмехнулась насмешливо и пошла себе к печке.

И вот тут, словно отвечая на недоумение Степана насчет пустоты шинка, дверь снова распахнулась, и на пороге появился гость. Выглядел он необычно: все в облике выдавало старого еврея: длинная седая борода, локоны-пейсы такие же седые по обе стороны смуглого лица, польская шапка. Крючковатым носом был старик схож с хозяйкою, да и черным цветом одежды — тоже. Одет он был в длинный складчатый плащ, именуемый у евреев «шулмантл», с отложным воротником, стянутым вокруг морщинистой шеи кручеными шнурками. Шулмантл был длинен, так что мел по земле, скрывая ноги пришельца. Прочая одежда, показывавшаяся из-под плаща при ходьбе, тоже была черной. Под мышкою старик держал толстую книгу с медными застежками. Длина же черного плаща подчеркивала высокий рост и худобу старика.

Пришлец остановился у входа, внимательно оглядел казаков, кивнул им, словно здороваясь, и пошел к самому дальнему столу. Там он сел так, что оказался как раз напротив Степана.

— А вот и сотоварищ к нам пришел, — буркнул Степан. — Помяни черта — он тут как тут. Тоже, небось, горилки глотнуть захотелось. Видать, родич хозяйки, нос точно такой же, крючком.

— Отчего же черт? — встревоженно спросил Тарас. — Может, просто путник.

— Ну, не черт, должно, рабин жидовский. Вишь, как глазами сверкает? Не черт, так чертово отродье. А только казака не напугаешь, — уверенно сказал Степан.

Сказать-то он сказал, но почему-то зябко стало казаку от пристального взгляда пришельца. Даже содрогнулся он невольно, отвернулся поскорее. Показалось ему, что уже видел он эти глаза. Или чувствовал этот острый, пронзительный взгляд, от которого дрожь пробегала по телу. Вспомнил, как совсем недавно показалось ему, будто из ночной тьмы следит за ним кто-то — и точь-в-точь те же глаза. И стало ему тревожно и неуютно в шинке. И снова, как давеча, на дороге, сжалось его сердце от невнятной тоски.

— Отчего ж рабин? — спросил Тарас. — Сам же говоришь — похожи они с шинкаркою носами, может, он брат ей.

— А книга! — хмуро пояснил Степан. — С такими книгами рабины всегда ходят. Я видел в Киеве. И в Полтаве тоже.

Тарас ничего не ответил, шумно втянул ноздрями воздух.

— А холодно стало, — сказал он. — Как этот старый вошел, так из двери холодом потянуло. Неужто тут ночи такие холодные?

— Туман холодный. Из-за реки, наверное, — ответил Степан, пристально глядя на вошедшего старика. Тот, между тем, сидел неподвижно, и глаза его казались совсем уж мертвыми, страшными. — Чуешь, гнилью несет? Точно с реки, это тина там гниет, за версту слышно… Ишь ты, смотри-ка, старый сыч, уставился, глаз не сводит… — сказал он еле слышно. — А глаза что у твоего покойника, остекленевшие.

Тарас тоже оглянулся на старика.

— Мало ли, — с деланной беспечностью сказал он. — Может, казаки тут редко бывают. Не видал ни разу…

— Да неужто ж никогда запорожцев не видел? Нет, не потому он так смотрит. Плохой у него взгляд, до костей пробирает… — Степан вздохнул. — А только бог с ним, нехай смотрит. Давай-ка выпьем лучше, а то и правда холодно стало.

Они выпили по чарке, а после сразу по второй и вернулись к ужину. После пятой чарки Степан вроде бы и забыл про старика с холодным недвижным взглядом. Стало ему легче и веселее. Потянулся Степан за кобзою, лежавшей рядом на скамье, тронул струны и негромко запел:

Тарас, хоть и мрачен был по-прежнему, но подхватил негромко. На два голоса запели они грустную и тягучую думу про молодого казака — пропавшего в турецкой неволе:

Несмотря на грустные слова и печальную, протяжную мелодию, песня подняла им настроение и несколько приободрила. Но, закончив петь, побратимы обнаружили, что, кроме них и старого раввина, в шинке появились и другие гости. И были это сплошь евреи, в долгополых черных кафтанах, шапках, бородатые, темнолицые, — и еврейки, в таких же платках, как у Сорки, такие же старые, как шинкарка, и такие же хмурые. Но даже не это было удивительно. И не то, что входили они неслышно, будто тени. А удивительно было, что сидели они молча на скамьях, за пустыми столами. И шинкарка не торопилась ставить перед тихими, безмолвными гостями своими горилку да закуску, хотя шкворчали на сковородах разделанные цыплята, варились в горшках вареники и галушки, а у печи, на стойке, ждала своего часа горилка — прозрачная и крепкая добрая горилка.