Владимир Кузнецов - Темные (сборник)

– Э, а телохранителя убить?

– …не просто это оказалось. Чтобы убить, увидеть надо сначала. А молодой воин знал, что не поймет речной дракон, если глиной обмазаться, где он спрятался… И в тот же миг поднялся он с земли и откусил дракону кончик языка.

– Языка?

– Да. Долго речной дракон бился о землю, пытаясь скинуть воина. Безуспешно. Ручей из крови хлестал из пасти! Упал обессиленный дракон и умер.

– А воин?

– И он тоже умер. Переломал ему речной зверь все кости.

– Старик, это печальная история. Где же странствующий монах, который исцелил все раны? Или, на худой конец, оживляющий поцелуй?

– В жизни смерть приходит к герою чаще, чем в сказаниях.

– Так в чем смысл?

– Всегда есть выбор. Но история еще не закончилась. Тело воина захоронили высоко в горах, а дракона – утопили в реке. Рядом с могилой построили маленькую церковь и название дали в честь будущей княгини – Белая Цапля.

– Завернул же ты рассказ!

– Я закончил.

– Конечно. Что тут еще приврать можно? А еще монах!

– Я шить закончил. И рассказ тоже, – устало отозвался старик.

Ночь чернильной гусеницей накрыла храм и окрестные земли. Старик лежал на циновке возле стола, слушая, как дышит путник на втором этаже. Тот спал урывками, просыпаясь и снова погружаясь в сон, как тонущий человек – в мутную воду быстрой реки. Долгая дорога давала о себе знать.

Старик, который никогда не был монахом, вспомнил толстого путника. Имя его он уже позабыл, но тот так же ворочался и проспал до обеда. А потом честно признался: хотел украсть золотые вещи и уйти еще ночью, но, побывав в храме, осознал – его путь в другом. А через пару лет вернулся – помолиться и рассказать, как стал успевающим торговцем.

У каждого есть выбор.

…Наученный красться и убивать, путник двигался почти бесшумно, и даже скрипучий пол не издал ни звука.

…Долгожданная туча закрыла щитом золотую луну, дав отсчет последним изменениям в сущности старика. Бамбуковая палочка заняла свое привычное место, на циновку легло одеяло.

Занг Рен шел медленно и уверенно. Последняя ступенька – и он повернулся на носках, резким движением пересек зал, приближаясь к циновке. Одеяло могло обмануть только слепца. Путник опустил меч, схватил золотой поднос.

– Я думаю, тебе пора идти, – зашипел отвратительный голос.

– Ха! Монах, я думал, ты умен и убежал!

– Мне незачем бежать. Тут многие годы мой дом.

– Наверное, умереть дома – это хорошо?

Путник схватил лавку одной рукой, кинул ее в стоящего возле ручейка старика и следом нанес удар «падающий лист», намереваясь сверху вниз разрубить тело хозяина храма.

Старик изменился еще до того, как путник спустился со второго этажа. Боль каждый раз охватывала его при трансформации тела. Искрошенная палочка валялась рядом, запечатлев след острых зубов.

С легкостью уклонился он от лавки, плавными движениями увернулся от меча и просто толкнул когтистой ладонью Грязного Человека.

Занг Рену показалось, что ударили бревном. Тяжелым сосновым бревном, которому не меньше ста лет. Острая боль разлилась в руке, и, уже падая, он понял – сломана.

Быстрая тень приблизилась к нему. Луна, соучастница казни, выглянула из-за туч, осветив старика. «Монахи не бывают покрыты драконьей чешуей. И когтей у них нет», – с обреченной веселостью думал путник, которого многие знали как Весельчака Ю, убийцу и разбойника.

И все же он был смелым человеком.

– Мазь верни, тебе она не поможет!

Вопреки всему душа старика оставалась душой человека. Отбив рукой удар меча, он резко приблизился, взял шею Рена в захват и, не мучая его, сломал, как ломают тростник. Быстро и безболезненно.

Землю рыть тяжелее, чем убивать. Солнце, словно коря старика, пекло нещадно.

Он украсил могилу цветами, вымыл руки, набрал воды в тыкву и посмотрел на светило.

– Каждый делает выбор сам.

С последним словом во рту появился гадкий привкус – как в тот день, когда он наглотался крови речного дракона.

Выйдя на тропу, старик пошел быстрым шагом, мучаясь одним вопросом.

До ближайшего болота дорога долгая, но хватит ли ему времени, чтобы придумать имя черепахе?

У нее были прозрачные крылышки и большие желтые глаза – наверное, фасетчатые, хотя с его близорукостью об этом можно было судить только в теории. Она ползла по его руке, неспешно перебирая лапками, петляя среди редких волосков, золотисто поблескивающих даже в тени. Муха и сама отливала золотом, густым металлическим посверком. Если бы все ее сородичи были такими, к ним бы, пожалуй, относились с большим сочувствием. Примерно как к майским жукам, их ведь любят даже инсектофобы.

Интересней было другое – укусит или нет? Он осторожно, не меняя позы, повернул голову вправо. Туфель мирно сопел между корней дуба, безразличный ко всем мухам мира, хотя в его рыжей шерсти копошились сонмы всяческой мелюзги – кажется, на огонек заглянули букашки со всех концов луга, не говоря уже о навеки прописавшихся блохах. Так или иначе, прогноза от него было не дождаться.

А муха все щекотала и щекотала. От этого призрачного зуда Андрей и проснулся; на жаре его сморило если и не раньше Туфеля, то никак не позже. Хорошо, что рядом не оказалось муравейника – с этими ребятами найти общий язык куда сложнее. Они имели привычку злоупотреблять гостеприимством и воспринимали человеческое тело как бесплатное общежитие. Можно стряхивать их с себя хоть целый день, но с приходом темноты, когда ты уже улегся на скрипучей старой кровати и под стрекот сверчков пытаешься заснуть, кто-то маленький, но очень осязаемый начинает блуждать по твоей коже, как пьяница по пустырю, и блаженной дремоты как не бывало. Хуже только комары.

И мухи. Но эта была такая красивая, что хотелось дать ей шанс. В конце концов, это он заявился к ней на порог, а не наоборот. Никиткина Поляна считалась хорошим местом для покоса, временами сюда наведывались туристы с шашлыками, гитарами и водкой, но по-настоящему здешние травы принадлежали таким как она – бесчисленным, почти невидимым, не отделяющим человека от собаки. И никакое это не золото – мед.

Одно из первых воспоминаний: бабушка разливает по банкам тягучее, вязкое, липкое. За окном моросит дождь, или роятся тучи, или нет вообще ничего, но в комнате тепло и солнечно. Это все от меда, он светится сам по себе. Рядом сидит пасечник и прихлебывает чай из блюдца. У него косматая седая грива, толстые пальцы и зеленая рубаха в клетку. Он молчит, только покряхтывает тихонько от удовольствия. Иногда запускает лапу в миску с набухшими сотами, бросает одну-другую в рот и чавкает, удивленно шевеля бровями, как будто прежде ничего подобного и не пробовал. С усов и бороды свисают янтарные сосульки, на стол капает. Бабка бранится, а он только мычит в ответ, немой и почти глухой. Но тогда Андрейке казалось, что это он нарочно прикидывается, чтобы его, Андрейку, повеселить. Хотя ему и так было радостно, а от медовой сладости, от запаха темнело в глазах. И еще эти кляксы на клеенке – почему-то слизывать их было вкусней, чем лакомиться как положено, ложечкой из банки. Только он старался не чавкать, чтобы не быть как внук деда Егора – противный толстый мальчишка, и имя у него тоже было противное – Тарас. Его лицо изгладилось у Андрея из памяти, сохранились одни детали – большая родинка на лбу, оттопыренные уши, и еще то, как он по-дедовски похрюкивал, впиваясь зубами в соты.