Владимир Кузнецов - Темные (сборник)

– Тфл… И тбя. Прсть.

Ему показалось, что фигурка вильнула хвостом, но этого, конечно, быть не могло.

Осязание наконец-то покинуло его, но слух все еще ловил громовой писк тысяч, миллионов крылатых иголок. Укусят или нет? Ясное дело – укусят. И возьмут свое. Интересно, как у них все устроено? Соты, ульи, воск, как у пчелок? Матки, воины, работяги? Ячейки в болотной жиже? Да нет, совсем не интересно.

Рядом с ним ждали жатвы и сонные мыши, ангелочки на заклание. Природа с несвойственным ей остроумием собрала в одном месте почти всю пищевую пирамиду, только перевернув ее вверх ногами. А может, и не перевернув, – кто тут едок, а кто кормилец? Человек с большой буквы «х». Светка оценила бы.

Но, когда разум начал меркнуть, он думал не о ней, а о бабушке. О жилистых смуглых руках, о пестрой косынке, о банке из толстого стекла. И о струе меда, медленно падающей в вазочку, – не золотой, черт бы побрал всех мух, а тягуче-красной. Как вишня, как магический рубин, как самый сладкий сок на темной земле.

У одинокого путника нет багажа, но язык не поворачивается сказать, что он пересекает швейцарскую границу налегке. Утомлен, мрачен, беден. Пораженная экземой правая рука утирает со лба пот – на большее она едва ли годится. Путь человека лежит к поселку Хайден, приютившемуся за оброненным зеркальцем великана – Боденским озером. Порой седобородый путешественник останавливается и смотрит через плечо на дорогу. Он определенно кого-то видит, хотя за благосклонность его взгляда могут побороться лишь пыль и камни – и в набухших болью глазах всплывает… жалость?

Двери гостиницы «Парадиз» распахнуты в духоту улицы. Тяжелая походка сгорбленного незнакомца привлекает внимание играющих на площади детей. Ребятня отвлекается от забавы и провожает путника цепкими взглядами – до самых дверей, словно пытаясь помочь или не дать сбежать.

На пороге путник замирает, оборачивается, устало кивает в нагретую июньским солнцем пустоту, а затем шагает вперед. В очередное прибежище, в грошовую конуру.

Незнакомец похож на глубокого старика. В седой бороде нашли приют вековая усталость и печаль, как он нашел пристанище в отдаленном местечке Хайден. Он остается в постели, когда отдает белье в стирку, – смены нет. Он старается хоть как-то прикрыть свою вопиющую нищету: подкрашивает чернилами ветхий сюртук, отбеливает мелом рубашку. Долгие лишения и беспросветная нужда разрушили его здоровье, горечь и обида исцарапали душу. Но человек не так стар, как кажется.

Три франка в день – от потрясенных его положением родственников. Сочувствие и помощь издалека. Достаточно, чтобы прервать пятнадцатилетние скитания, превратившие его в подозрительного и замкнутого отшельника. В местной богадельне пожилой человек заново учится писать – спасибо участливому доктору Альтхерру. Большие тетради наполняются неразборчивыми словами и идеями, которые он не в силах предать забвению, – невероятной историей человека с израненным сердцем. Это воспоминания уставшего путника, в них нет места черствости, и счастью отведен лишь уголок, а невзгоды и ужас заняли просторные залы.

Дрожащая рука. Скрип пера старенькой стальной ручки по бумаге. Чернильные капли – упавшие слезы. В тетрадях живут враги (кто-то из них, возможно, по-прежнему ищет его, чтобы заставить страдать еще больше); клеймятся позором и проклятиями лицемеры и фарисеи. Обряды утратили всякий смысл. «Хочу быть похороненным как собака», – царапает старик и смотрит на покрытый грязью пол комнатушки.

Седобородого нищего хайденской больницы, записывающего историю своей жизни в палате под номером двенадцать, зовут Жан Анри Дюнан. Он – основатель Красного Креста.

Георг Баумбергер выезжает впопыхах, сгорая от нетерпения. Если все подтвердится, его карьера уверенно расправит плечи. Да что там – ей помогут, поддержат, подопрут, распрямят, смахнут пылинки, с обожанием расступятся, давая дорогу.

Главное – не опоздать. Удача приоткрыла фрамугу? Не теряйся! Просовывай пальцы, протискивай руку, забирайся внутрь. Молодой журналист делает ставку на решительность и срывает банк. Немудрено. Карты в его руках прекрасны: Анри Дюнан до сих пор жив! Какая находка! Основатель Красного Креста, о котором давным-давно забыли, живет отшельником в швейцарской деревушке. С такими картами не проигрывают. Главное – первым сделать «рейз» [6] Сделать «рейз» – добавить в банк количество фишек, превышающее ставку предыдущего игрока. .

И вот Баумбергер в Хайдене.

По узкому коридору богадельни его ведут вдоль череды потемневших дверей. Сестра останавливается у одной из них, смотрит на выведенное мелом число двенадцать, затем на журналиста. Во взгляде молодой женщины нет интереса – ни к голубым глазам Георга, ни к его облику – лишь налет осуждения. Журналист словно видит себя со стороны: остроконечные туфли, клетчатые брюки, красная рубашка, пальто на шнурках, плотно облегающее силуэт по линии плеча, фетровая шляпа – и поражается неуместности этого шика в стенах приюта. Он в смущении стаскивает с головы гарибальди, и сестра видит короткие, завитые в локоны волосы, высоко взбитую надо лбом челку.

– Будьте готовы, что он не станет говорить с вами.

– Я понимаю… – кивает Баумбергер.

– Жаль, сегодня нет доктора Альтхерра.

– Он его врач?

– Он врач для всех обездоленных. А для господина Дюнана – ангел-хранитель.

Журналист вскользь думает о названии статьи: «Воскресший Дюнан»… «Забытый гуманизм»… «Приют для благодетеля»…

– Вы ведь знаете, какой это великий человек… – Георг кивает на дверь. Если Дюнан слышит его – тем лучше.

В усталом взгляде сестры появляется что-то еще: предостережение.

– Я знаю, конечно, но сейчас он прежде всего человек, которому нужна помощь.

Женщина поднимает руку и стучит. А затем осторожно толкает дверь.

И Георг Баумбергер, прижимая фетровую шляпу к груди, входит следом за ней. В комнатушку со столом и койкой, на которой сидит седой старик. В историю, где ему отведена крохотная роль проводника чужих слов.

Любопытство журналиста сковывает Анри Дюна-на. Баумбергер видит, как дрожат пятнистые руки, как прячутся за опущенными веками недоверчивые глаза. Седой старик колеблется, бросает боязливые взгляды в дальний от кровати угол палаты, словно ищет совета у затянутого паутиной закутка – мрачного убежища теней, куда может дотянуться только свет керосиновой лампы. Сейчас день, солнечные лучи проникают в окно призрачной вавилонской башней, и незажженная лампа стоит на столе рядом с неровной стопкой тетрадей. В колонне света кружат пылинки-светлячки. Журналист следует за рассеянным взглядом старика, и один раз в затененном углу ему чудится невозможное – два красных уголька… два горящих глаза.