Владимир Кузнецов - Темные (сборник)

– А то!

– …редкий шанс.

– Отличиться? – оборачивается молодой.

Старик затягивается, надувает щеки, становится похож на ярмарочное чучело, которое дети должны разбить, чтобы добраться до конфет. Молчит.

– А я думаю – австрийцы трусы! Нашей коннице нет равных. Месье колонель сказал, что они от одной трубы дадут деру. Нам бы только выступить в едином порыве, строй держать – и наша победа!

Старик выдыхает сизое облако и смотрит в небо.

– Да… говорят, это место приносит Франции удачу. Счастливое, говорят, место.

– Это почему?

Дед снова затягивается, не торопится, голубь шипит на шомполе. Молодой затихает, ворочает добычу, сглатывает слюну.

– Лет, поди, сто назад били мы тут австрийцев, – продолжает старый. – И осаждали долго.

– Здорово!

– И за сто лет до того… – старик снова наполняет легкие дымом. – Тоже били австрийцев.

– Поделом!

– Поделом, а как же? А в столетнюю – англичан. Аккурат здесь и добили.

– Ай да! Господь всегда на нашей стороне. Как сказал месье колонель, за нашу доблесть и милосердие к побежденным.

– Милосердие… это хорошо… Но в этих местах… – старик кашляет, – мертвых солдат больше, чем живых.

Зрачки молодого расширяются, он всматривается в бельмо, бледнеет.

– Расскажу тебе, что видел. Вчера ночью, когда ходил до ветру. – Старик переворачивается с одного бока на другой.

Молодой ждет. Напряжен, испуган.

– Выхожу, значит, из палатки, тихо… только сверчки, иду к овражку, и чудится мне, будто слышу я что-то. Будто повар тазами звенит, но странно, из земли словно бы. Решил посмотреть, что такое, подхожу ближе, присматриваюсь… и вижу солдат.

– Фу, дед, напугал, нешто здесь солдат мало? Оглянись, кругом они, видимо-невидимо солдат.

– Ага, кругом… да только это римляне были. В доспехах, с мечами короткими, щитами бряцают, хвосты на шлемах. Идут устало так, в землю смотрят…

– Дед, тебе почудилось, то ж, поди, кирасиры…

– Ага, поди… кирасиры, да… и я было так подумал, а потом пригляделся – не-е-ет, брат, не кирасиры – римляне… да и то… шли-то они… по колено в земле.

Молодой дергается, голубь скворчит на углях, солдат рвет из огня шомпол, швыряет на землю, достает откуда-то крестик, сжимает, крестится. Затем снова берется за шомпол – и сует его в костер.

– Вот и я… едва в штаны не опростался, прости господи, стою, едва держусь, всматриваюсь… и тут туман находит, плохой туман, белый, а по нему будто тень бродит… черная, как сажа… на собаку смахивает… а глаза… глаза красным горят. На меня прямо вперилась! Вот тогда я уж и не сдержался…

– И что?

Старик качает головой, отмахивается.

– Сгорит твой птах, не зевай.

– Ох ты!

Молодой выуживает из костра дымящийся уголек, морщится, дует. Затем неожиданно улыбается и спрашивает:

– Отец, а если я в первой шеренге в атаку пойду? Велик шанс?

Старик недоверчиво косится, кривится, заглядывает в трубку.

– Поди, такой же медалью отметят? А?

Старик хмурится:

– Нет. Такую не дадут, молокосос еще… Смотри, как бы такую не дали, – показывает на белый глаз.

– Ну так, а все ж? Какой шанс?

– Шанс… преставиться сразу. Вот какой шанс. – Руки старика начинают трястись. – Знаешь, я здесь почему? Нет? Выжил! Вот глаз только потерял. Лучше бы сдох. В первой шеренге – самое то! Бах – и нет тебя. – Старик печально смотрит на раскаленные угли. – Ад, сынок, не там, не в битве, ад – это потом. О, я знаю. Ад начинается, когда твоя армия уходит, а ты остаешься. Еще живой… живой еще остаешься… Все наоборот на войне, все наперекосяк да наизнанку, везет тем, кто целехонек, ни царапинки, – это конечно, и тем, кто погиб, – им небеса… тоже дело… А кто ранен? Что им?.. Они в аду…

Французская армия продирается сквозь перевитые виноградом ряды тутовых деревьев, преодолевает трехфутовые стены и высохшие канавы. Их встречает пушечный огонь австрийцев. С возвышенностей и пригорков низвергается смертоносный шквал.

Трубы и барабаны отыграли вступление. Теперь слышны бомбы, ядра и гранаты. Хрипят лошади, кричат солдаты. Взрывающиеся снаряды фонтанируют в небеса землей, пылью и кусками тел. Тропический зной липнет к сражающимся, воздух прокурен едким пороховым дымом.

Золотые знамена с черным императорским орлом. Австрийцы отбивают батальон за батальоном. Грохочет артиллерия. Склоны и овраги покрыты телами. Французские волны накатывают на высоты, ударяются об австрийские стены, рассыпаются пеной рукопашных боев.

И начинается настоящая бойня. Схватка безумцев. Резня опьяненных кровью созданий.

Приклады, башмаки и сапоги раскалывают черепа, штыки и сабли кроят плоть, зубы раненых ищут пульсирующие реки на горле врага. Австрийцы и союзники исполняют жуткий танец войны на настиле из окровавленных мертвецов.

Удача проста и остра, как отраженный в блестящих латах солнечный луч: нашел быструю кончину – повезло. Потому что следом несется эскадрон кавалерии. И если ты не можешь стоять на ногах – это смерть под копытами. Мучительная и страшная – на выбор: оторванные челюсти, сломанные руки и ноги, раздробленные ребра. Воздух вибрирует от лошадиного ржания, людских проклятий и стонов.

И это только начало…

За кавалерией мчится артиллерия. Вдавливает убитых и раненых в пропитанную кровью землю. Равнину покрывают куски человеческих тел. Дикая отвага и животный страх бросают союзников на скалистые склоны и обрывистые холмы. Пот застилает глаза, усталость копошится в костях. Австрийские пули и бомбы сыплют слабеющим градом. Сильные позиции на возвышенностях захватываются и уступаются, снова берутся и снова теряются, бегство закачивается кровью в канавах и оврагах.

Дома и церкви Медолы, Сольферино и Каврианы, каждый двор, каждый клочок земли – место бойни. Штыки и картечь дерутся за двери, окна, пространство, вздохи, трепет потрепанных знамен. Непрерывный штурм. Дом за домом, ферма за фермой. На стоны и вопли сражающихся накатывает бравый клич резерва. Просыпаются барабанная дробь и голоса труб – бросают в атаку, превращают арьергард в авангард, живых в мертвых.

Французская картечь усеивает холмы телами, жалит далеко – резерв германцев несет потери. Клубы пыли ослепляют солдат, заволакивают дороги, равнины, склоны. Они повсюду – словно вымаранные души, плененные ветром.

Ожесточенный натиск союзных войск. Живые заплаты австрийцев в тех местах, где урон особенно велик.

Зуавы кричат, точно дикие звери, яростно, страшно. Над фетровыми фесками, надетыми с заломом вправо, взлетают голубыми жалами кисти из крученой шерсти. Черноусый араб ловит на штык австрийца, налегает на ружье, игольчатое острие скрипит по позвоночнику, делит шею вертикальной раной и, срывая с нижней челюсти плоть, вырывается наружу. Теплая кровь бьет арабу в искаженное воплем лицо, пропитывает темно-синее сукно куртки, карминовые капли блестят на нашивке из тесьмы. Солдат перепрыгивает через поверженного врага, почти ослепленный липкой влагой, жарой, гневом, под сапогом хрустят чьи-то зубы, зуав спотыкается, летит на землю. Перед глазами – пуговицы изорванного мундира, рука с оторванным мизинцем. Мимо несутся гвардейцы, стрелки, пехота. Араб шарит в поисках оброненного ружья, натыкается на густое месиво – раздавленное лицо, режет руку о саблю, даже не замечает этого, сжимает рукоять, кричит, кричит, кричит.