Юрий Ищенко - Одинокий колдун

Не в силах больше прятаться от зрелища, он сбросил очки, сунул в карман плаща (забыв, что карман дырявый — и замусоленные очки с перевязанными дужками нырнули туда же, в лужу под ноги). Закрыл глаза и мысленно представил Сенную площадь, какой она была за секунду до того. Распахнул глаза — блики красного и фиолетового света замельтешили перед ним, затем успокоились: воздух, напитанный влагой, светился желтизной; мокрая штукатурка слегка колебалась в угоду напору воздуха. Он обвел взглядом всю территорию вокруг себя: сперва изредка, сквозь одномастную безликую массу лиц, шляп, плеч выныривала то там, то здесь чья-либо ухмыляющаяся личина, страшная рожа, то с упырьими ушами и гнилыми, торчащими ниже кривого подбородка зубами, то с одним глазом, то без глаз и ушей, раздувшаяся чудовищным чутким хоботом; хохотала и бранилась летучая нечисть. Скалились, шамкали дверными проемами холодные и густые, как студни, светло-зеленые и коричневые дома.

Серые, почти бестелесные сгустки с крысиными головами суетились у ног Егора, что-то пожирая в булькающей луже, — из их разинутых пастей высовывались раздвоенные языки, самостоятельно полоскались и изворачивались в грязи, — слабо мерцающая кровь оставалась на губчатой ткани языков, — и теперь колдун понял, что стоял в крови, и что эта кровь каким-то образом знакома ему, родственна. Значит, это была кровь его брата.

В пяти метрах от Егора, привалившись спиной к витрине книжного магазина, в пустеющем ряду торговцев сидела дряхлая старуха с седыми космами, облаченная в невероятной старости кафтан. Ее руки были усеяны кольцами и обручами, с пронзительной усмешкой она поглядывала на озирающегося Егора. Егор не сразу разобрался, что старуха зачем-то напялила на себя личину худой и злобной женщины лет сорока, в прозрачном дождевике и с обнаженными почти по бедра (под коротким платьем) волосатыми ногами. Егор сделал шаг к косматой старухе, та встрепенулась и затрясла руками, выписывая в воздухе вензеля каких-то старых, протухших оберегов. Завоняло кошачьей мочой, из-под ног колдуна брызнули врассыпную крысиные существа, запихивая лапками на ходу в свои пасти длинные, болтающиеся языки.

— Что ты знаешь? — спросил Егор у старухи, делая усилие, чтобы позой и взглядом показать ей свою, противостоящую ее вензелям силу.

— Поперли его, поперли мальчонку, — нараспев, хихикая или неправдоподобно стеная, запричитала старуха. — Нетути его больше, прошляпил мальчонку! Кондец ему, извиняюсь за выражение.

— Кто попер? Куда? — прервал ее Егор.

— Две стервы. Одна под торговку толстую прикинулась, вторая пацана охмуряла. Руку ему ногтем полоснула, а он, тупарь, и не заметил. Пошли вдвоем с беленькой, а вторая ведьма следом пошла.

— Куда пошли?

— Ну, я не слушала, не вмешивалась. Да и злые они, ненашенские, с запада ведьмочки. Молодые, сильные, страсть какие злые. Тебе передать велели, что будут ждать с пацаном тебя в доме. Суки, к старости у них никакого уважения, прислугой меня считают...

Егор кивнул, едва выдавил из себя слова благодарности и побрел прочь, но не следом за ведьмами, на Садовую, чтобы оттуда попасть на Литейный, а совсем в противоположную сторону.

Настало время удивиться самому себе. Он не лил слез, не млел, не скручивался спиралью от приступов тоски. Не было мыслей: ах, как же это, ах, за что, ах, почему это выпало именно мне. Егор не размечтался, что все еще может обойтись само собой, и прочее, и прочее... Он шел и думал, что и как следует предпринять, чтобы спасти Димку и обязательно при том убить Ханну и белую сестрицу.

Стемнело. Дул теплый и сырой ветер с Невы. На кустах сирени вспарывались, выбрасывая кончики нетерпеливых листьев и веточек, громоздкие набухшие почки. Егор прошел мимо Никольского собора, по Театральной площади мимо Кировского театра, в который мечтал, но не мог попасть (ему казалось непостижимым, что люди могут так сильно и прекрасно петь, а другие — танцевать, и радовать этим всю ораву посетителей). Очков у него теперь не было, идти слепым он себе позволить не мог, — поэтому не прятал своих колдовских глаз, — и мелкая шушера, паучьи, крысиные, старческие тени разбегались и шустрили, опасаясь его горящих, бледно-синих в полумраке апрельской ночи очей.

Егор давно не собирался с силами, не концентрировался весь в себе и теперь с некоторым радостным изумлением отмечал, что он силен, он уверен, он хладнокровен: вся кишащая в ночном городе, страстно размножающаяся и пожирающая мразь, спешащая ожить после суровой скучной зимы, нисколько не пугала и не угнетала Егора. Он не считал себя заодно с ними, но он и не прятался, не спешил укрыться от них, — он был чужим, но равным среди чуждых ему равных.

На мосту Поцелуев он специально сделал остановку, достал и закурил папиросу «Луч». Ждал того, кто неминуемо всплыл в серой воде канала с остатками черного льда у берегов. Когда утопленник призывно вскинул руки, Егор вдруг, вовсе того не предполагая, как был, в длинном плаще и в шапке-ушанке, бросился вниз с моста, в грязную холодную воду.

Упал на спину, окунувшись на пару секунд с головой, тут же встал, отбросил шапку, и по пояс в воде поспешил к месту, где бурлила вода и радостно кряхтела и вопила рыхлая масса. Закаркали на деревьях вороны, проснулись и забились по воде, спеша взлететь, отощавшие утки; двое вурдалаков-карликов бесшумно вышли из дверцы каземата на бывших Артиллерийских складах, чтобы полюбоваться драчкой, а при случае и поживиться на чужой счет.

Утопленник, а точнее, личина утопленника, сляпанная и оживленная кем-то из тягучей, похожей на клейстер материи, не успела ничего предпринять. Егор вцепился в мерзкую личину и методично, не обращая внимания на змеиные своим проворством и клейкие руки-ноги врага, разрывал того на части, отшвыривая куски тела на берег, где над ним тут же затевали жрачку птицы и крысы. В пять минут драка была кончена. Он убил своего преследователя. Очень устал; помогло дерево, сваленное шквальным ветром в канал еще поздней осенью. По стволу огромного тополя Егор вылез из канала на набережную и двинулся прочь. Он точно знал, что делать дальше: встретиться и посоветоваться с попом, затем решить, как быть с Малгожатой, затем уволиться из дворников ранним утром и отправиться к ведьмам, в квартиру Гаврилы Степановича на Литейный.

В то утро, когда Егор оставил ее и пошел дворничать, Малгожата обнаружила, что у нее отсох «ведьмин хвост». О хвосте в ее случае и говорить всерьез не стоило, — просто на копчике имелось два лишних фрагмента. Самый длинный хвост имела ее младшая сестра Молчанка: сантиметров десять в длину, завитый в два колечка. В часы распрей (которые случались непрестанно) сама Малгожата и старшая Ханна-Герла именовали младшую «белесой стервой с поросячьим хвостом». При этом все три дочери Ванды с ранних лет знали, что их рудиментарные отростки на копчиках означают, — они ведьмы, они помечены судьбой, чтобы осуществить Исход и спасти души закабаленных сотни лет назад в земле Санкт-Петербурга (тогда еще не построенного) предков.