Сергей Арбенин - Собачий род

— Ну ладно, баба, открой, — сказала Алёнка.

— А вдруг это опять тот бабай? — громко спросила баба.

— А бабаями только пугают. Бабаи добрые — ты же видела.

— Ничего я не видела… — вздохнула бабка и Бракин с облегчением услышал, что она подошла к наружным дверям.

Когда дверь открылась, Бракин слегка попятился: перед ним в луче света, пробивавшемся из кухни на веранду, стояла маленькая хлипкая фигурка бабки с огромным топором в руке.

— Ну, заходи, — сказала она и попятилась. — Только не балуй: топор видишь? А в доме ещё две собаки!

Рыжая внезапно пролезла у неё меж стоптанных войлочных туфель, и с визгом бросилась Бракину на грудь.

* * *

— …Так вот сквозь ворота и прошёл. Положил Тарзана на крыльцо, — рядом Рыжая крутится, тявкает. Я сижу. Велено же: никого не пускать, — баба сидела за кухонным столом с узкого краю. Напротив неё сидел Бракин, а за широким краем, рядком — Алёнка и Андрей.

— Баба так бы и не выглянула, да я уговорила. Потому, что Тарзан вдруг тявкнул, да жалобно так! А я же его голос сразу узнаю, — вмешалась Алёнка. Она прямо сияла от счастья. У Андрея на лице попеременно выражение блаженства сменялось выражением крайнего недоумения.

Тарзан, обёрнутый в пальто Бракина, лежал у печки. Рыжая — рядом, ближе к порогу. У Тарзана была забинтована голова, и из-под повязки сочилась кровь. И ещё — смешно торчало одно ухо. Расцарапанная морда была обильно смазана "зелёнкой", передние лапы тоже забинтованы.

Это уже Алёнка его лечила, — догадался Бракин.

— Значит, — уточнил он, — кто-то пробрался к крыльцу с раненым Тарзаном в руках и с Рыжиком, позвонил, оставил собак, а сам исчез?

— Ну да! — радостно подтвердила Алёнка и лукаво взглянула на Бракина. Бракину почудилось, что Алёнка знает, кто этот таинственный "кто-то".

Надо будет выйти, посмотреть следы, — подумал Бракин. Не Коростылёв же решил вдруг проявить милосердие?

И оставался важный вопрос: куда делись овчарки, которые, кажется, на самом деле были людьми? То есть, куда делись люди? Причём, если судить по окровавленной шкуре, один из них был вынужден бежать в образе человека.

Поди разберись: то ли шкуры магические, то ли это просто фокус с переодеванием, вроде ряженых колдунов.

— Ну что, собачка, досталось тебе? — спросил Бракин, участливо наклонившись к Тарзану.

Тарзан открыл мутноватые глаза, слегка клацнул челюстями. Дескать, досталось, да ещё как.

Бракин взял на руки Рыжую, — она немедленно и мгновенно облизала ему все лицо, — Бракин не успел отклониться.

— Ну-ну, Рыжик, целоваться потом будем, — сказал он. — Дай-ка я тебя осмотрю для начала…

Осмотрел. Кажется, ей тоже досталось: один глаз заплыл почти как у человека, но кости были целы, и крови на ней не было.

* * *

Окрестности Томска. "Цыганский поселок"

Густых прятался в штабелях стройматериалов, приготовленных под строительство нового дома. Он ждал. В доме, где сейчас находилась дева, окна были освещены, и глухо слышалась разноголосая цыганская речь, перемешанная с русскими словами.

Из дома за весь вечер никто не выходил, из чего Густых сделал вывод, что в доме — полное благоустройство в смысле сантехники, водопровода и отопления. Хотя он точно знал, что эта часть посёлка была неблагоустроенной.

Долгое сидение в снегу никак не отразилось на нём. Не затекали ноги и руки, и не хотелось спать; наоборот, он чувствовал необычную бодрость и готовность к действию.

И ещё он знал, что всё должно быть сделано именно сегодня ночью: утром цыгане снова рассядутся по машинам и отправятся в гости к многочисленной родне. Поди тогда, проследи за ними. И день будет снова потерян.

Густых прикрыл глаза, продолжая наблюдать из-под полуопущенных век.

Ага, вот в двух окнах сразу погас свет. Оставался свет в угловом окне, — видимо, там была кухня. Возможно, женщины легли спать, а мужчины ещё остались бодрствовать, справляя свою цыганскую тризну.

Звёзды густо усеяли небо. В посёлке все давно уже спали. В отдалении высилась труба котельной, из неё в звёздное небо столбом поднимался белый дым.

* * *

После того, как погас свет во всем доме, и во дворе залаяли, забегали собаки, спущенные с цепей, Густых выждал ещё час.

Летом в это время уже начинало светать. Зимой — наступил самый глухой час. Час волка.

Густых бесшумно поднялся, снял пальто и шапку, и двинулся к дому.

Дом окружал довольно высокий забор, кирпичный со стороны улицы и деревянный с боков. Позади дома были надворные постройки, а за ними огороды, и вряд ли там мог быть высокий и надёжный забор.

Не оглядываясь и не таясь, в полный рост, Густых подошел к углу — туда, где каменная ограда уступала место деревянной. Он взялся рукой за верхний треугольный край доски и легко выворотил её вместе с гвоздями. Гвозди заскрипели, но собаки бегали где-то по другую сторону дома.

Густых с той же лёгкостью оторвал ещё две доски, перешагнул через перекладину и оказался внутри усадьбы. Проваливаясь в снег по колени, он пошёл за дом, туда, где должен был быть второй выход.

Выход, действительно, был — массивная деревянная дверь, даже не обшитая железом.

Но кроме двери были и собаки. Четыре здоровенных кудлатых пса, похоже, алеуты.

Они от неожиданности даже не подняли лай. А просто молча бросились на чужака, оскалив громадные пасти. Густых остановился, ждал. Собаки подлетели к нему, — и внезапно затормозили всеми четырьмя лапами. Пригнули морды книзу, принюхиваясь и ворча. Потом медленно, подняв широченные зады, стали отступать.

Густых ещё подождал, потом повернулся к ним спиной и двинулся к дверям. Шуметь было нельзя: проснётся вся цыганская братия, поднимется шум и гам… Густых решил действовать иначе. Он осторожно оторвал деревянный порожек, высвободив нижний край двери. Взялся за край обеими руками, и начал понемногу расшатывать задвижку запора и дверные петли вместе с дверью. Задвижка была сделана на совесть, подавалась плохо, но Густых и не очень спешил.

Полчаса ему потребовалось, чтобы согнуть задвижку, потом он легонько рванул дверь на себя. Задвижка скрипнула и зазвенела, упав на пол.

Густых прислушался. Помедлил, потом открыл дверь, приподнял, и снял её с петель. Поднял, словно огромный осадный щит, и зашвырнул далеко-далеко, к забору. Дверь мягко и почти бесшумно зарылась в глубокий снег.

Густых вошёл в тёмный коридор, безошибочно, внутренним чутьём, определяя расположение комнат. Здесь были кладовая и сортир. Коридор упирался в следующую дверь. Но эта дверь была хлипкой, межкомнатной, и не запиралась изнутри.

Густых открыл её медленно и осторожно, миллиметр за миллиметром, и тихо скользнул в тёмную кухню.

Перешагивая через спавших на полу людей, прошёл в следующую комнату. Остановился, прислушиваясь и принюхиваясь.