Клайв Баркер - Книги крови I-II: Секс, смерть и сияние звезд

Не менее экстравагантной выглядела та аккуратность и систематичность, с которыми вся одежда была свернута и упакована в отдельные пластиковые мешки, лежавшие на сиденье возле трупа.

О нет, здесь орудовал не обезумевший головорез. Тот, кто это сделал, должен быть чрезвычайно организованным и хладнокровным субъектом, чокнутым маньяком с весьма развитым чувством опрятности.

Еще более странным, чем заботливое обнажение трупа, было надругательство, совершенное над жертвой. В сообщении говорилось — хотя полицейский департамент отказался подтверждать сведения репортера, — что тело было тщательнейшим образом выбрито. На нем был удален каждый волос на голове, в паху и в подмышках, — волоски сначала срезали чем-то острым, а потом опалили. Даже брови и ресницы были выщипаны.

И наконец, эта абсолютно обнаженная плоть была подвешена за ноги на поручни, крепившиеся к потолку вагона, а прямо под трупом было поставлено черное пластиковое ведро, заботливо выложенное черным пластиковым мешком, в которое стекала кровь, сочившаяся из ран.

В таком состоянии нашли обнаженное, обритое, повешенное вниз головой и практически обескровленное тело Лоретты Дайер.

Преступление было омерзительным, педантичным и обескураживающим.

Оно не было ни изнасилованием, ни каким-то изощренным истязанием Женщину просто убили и разделали, как мясную тушу. Мясник же будто в воду канул.

Отцы города поступили мудро, запретив посвящать прессу в обстоятельства убийства. Было решено, что человека, обнаружившего тело, необходимо отправить в Нью-Джерси, где он находился бы под защитой местной полиции и где до него не смогли бы добраться вездесущие журналисты. Однако уловка не удалась. Один нуждающийся в деньгах полицейский поведал все детали преступления репортеру из «Таймс», и теперь эти тошнотворные подробности обсуждались по всему Нью-Йорку. Они были главной темой разговоров в каждом баре, в каждой забегаловке и, разумеется, в сабвее.

Но Лоретта Дайер была только первой из многих.

Потом еще три тела были найдены в метро, хотя на сей раз работа убийцы была явно прервана на середине. Тела не все были обриты, а кровь из них не совсем вытекла, потому что вены остались неперерезанными. И другое, куда более важное отличие было в новой находке: на трупы наткнулся не турист из Германии, а репортер из «Нью-Йорк таймс».

Кауфман презрительно пробежался глазами по репортажу, занявшему всю первую полосу газеты. Смакование подземных ужасов не увлекало его, чего нельзя было сказать о соседе слева, который сидел вместе с ним за стойкой «Дели». Ощутив легкое отвращение, Леон отодвинул свою пережаренную яичницу в сторонку. Статья лишний раз свидетельствовала о загнивании города И он не находил удовольствия в любовании этой болезнью.

Тем не менее, будучи обычным человеком, Кауфман не мог не обратить внимания на некие смачные, кровавые подробности случившегося. Сама статья была написана весьма сухо, но непритязательность описания только усиливала потрясение от случившегося. И разумеется, он не мог не задаться простым вопросом: кто стоит за всеми этими жестокостями? Совершил ли их какой-нибудь один психически ненормальный человек, или дальше уже действовали несколько человек, возжелавших сымитировать первое убийство? Возможно, настоящий кошмар только начинался. Быть может, произойдет еще немало убийств, прежде чем последний убийца, перевозбужденный кровью или, наоборот, уставший от нее, потеряет бдительность и попадется в руки полиции. А до тех пор весь город, обожаемый город Кауфмана, будет кидаться из истерики в экстаз.

Сидевший рядом бородатый мужчина ударил кулаком по стойке, опрокинув чашку Кауфмана.

— Вот дерьмо! — выругался он.

Кауфман отодвинулся от струйки кофе, которая, добравшись до края стойки, принялась капать на пол.

— Вот дерьмо, — повторил мужчина.

— Ничего страшного, — сказал Кауфман.

Он слегка пренебрежительно взглянул на соседа Неуклюжий бородач взял салфетку и теперь пытался вытереть кофейную лужицу, еще больше размазывая ее по стойке.

«Интересно, — подумал вдруг Кауфман, — а вот этот неотесанный субъект — щеки испещрены алыми прожилками, борода нечесана, — способен ли он убить кого-нибудь?»

Был ли в его разъевшемся лице или в маленьких глазках какой-нибудь знак, выдающий истинную натуру владельца?

— Заказать еще? — снова заговорил тип.

Кауфман покачал головой.

— Кофе. Одну порцию. Без сахара, — сказал субъект девушке за стойкой.

Та подняла голову над грилем, с которого счищала застывший жир:

— М-м?

— Кофе. Ты что, глухая?

Мужчина повернулся к Кауфману.

— Глухая, — ухмыльнувшись, объявил он.

Кауфман заметил, что у его собеседника в нижней челюсти не хватает трех зубов.

— Неприятно, а?

Что он имел в виду? Пролитый кофе? Отсутствие зубов?

— Сразу троих. Выпотрошили, как рыбешек.

Кауфман еще раз кивнул.

— Поневоле призадумаешься, — добавил сосед.

— Еще бы.

— Сдается мне, нам хотят запудрить мозги, а? Они наверняка знают, кто это сделал.

Бестолковость разговора начала досаждать Кауфману. Он снял очки и положил их в футляр. Бородатое лицо больше не было так отчетливо назойливым Стало немного Легче.

— Суки, — продолжал бородач, — суки паршивые, все они. Ручаюсь чем угодно, нам пудрят мозги.

— Насчет чего?

— У них есть улики, просто они их скрывают. Держат нас за слепых котят, мать их. Чтобы человек такое вытворил? Э-э, нет, тут что-то другое, иное.

Кауфман понял Некая теория всеобщей конспирации, вот что проповедовал этот тип. Панацея на все случаи жизни, он был хорошо знаком с ней.

— Что-то здесь неладно. Понимаешь, всякое там клонирование, мать-перемать, ну, вот оно и вышло из-под контроля. Доэкспериментировались. Они ж там могли тех еще чудиков выращивать. В этом метро прячется нечто такое, о чем нам боятся говорить. Вот и пудрят нам мозги. Зуб даю.

Уверенность мужчины была в чем-то соблазнительной. Незримо крадущиеся чудовища. С шестью головами, двенадцатиглазые. Почему бы и нет?

И он понимал почему. Потому что это извиняло бы его город. Но глубоко в душе Кауфман знал: монстры, поселившиеся в подземных туннелях, были абсолютно человекообразны.

Бородач бросил деньги на стойку, снимая свой обширный зад с запачканного стула.

— Или это какой-нибудь херов легавый, — сказал он на прощание. — Пытался стать каким-нибудь героем, мать его, а превратился в чудище, на хрен.

Он гротескно ухмыльнулся.

— Зуб даю, — добавил он и неуклюже заковылял к выходу.

Кауфман медленно, через нос выпустил воздух из легких — напряженность в теле постепенно спадала.

Он ненавидел такие вот стычки; в подобных ситуациях он чувствовал себя очень неловко и язык у него как будто отнимался. А еще он всей душой ненавидел этот сорт людей: мнительных скотов, которых во множестве производил Нью-Йорк.