Михаил Анохин - Проклятая повесть

– Ну-с, голубчик, давай я тебя посмотрю: прочно ли сшил.

– Сшили-то вы, доктор хорошо, а вот душа… – Адамов не договорил и сделал попытку сесть на кровати.

– Э, нет, нет! – Битюгин легонько надавил на плечо, пресекая попытку сесть.

– С этим повременим, а насчет души… Душа, как сказал классик поэзии, «обязана трудиться», вот пусть и трудится. У нормального человека душа должна болеть.

Мказал и почувствовал в словах фальшь, потому, что его душа, по крайней мере, в эту минуту, не «трудилась», а уж тем более не болела а, напротив, пела, и, как понял Лев Петрович, причиной пения была не кто иная, как Котова.

«А почему, собственно, и нет?» – спросил он себя, привычно помогая Адамову обнажить тело.

– Вот именно, почему бы и нет?

На этот раз вслух произнес Битюгин. Трунов, стоящий рядом с ним, удивленно посмотрел на Льва Петровича, не понимая, к чему относятся эти слова.

– Повернись, голубчик, на бочок, спиной ко мне, – попросил Битюгин, помогая Адамову перевернутся со спины, на бок.

– Вот так, ладненько…

Он провел пальцем по четко выраженному рисунку, переглянулся с Труновым, тот кивнул ему головой.

– Так больно? – он надавил пальцем в центр рисунка.

– Нет, – ответил Адамов и пояснил: – Раньше в этом месте ощущалось жжение.

Он хотел рассказать о своей странной встрече с Ефимом, когда лежал без сознания, но промолчал, потому что не был сам уверен в том, что все это было в реальности. Но поинтересовался:

– А что там?

– Да, ничего, голубчик, видимо, при аварии зашиб нервный узел.

Пройдет, все пройдет, и встанешь, как машина после капитального ремонта. Тебе сколько лет-то? – спросил, хотя знал возраст Адамова.

– Пятьдесят два.

Неожиданно для всех, в том числе и для себя, Битюгин сказал:

– А мне шестьдесят два, а я намереваюсь в этом месяце сыграть свадьбу».

И осекся. Мелькнула и обожгла мысль: «Что за черт! Откуда это?»

– Вы? – переспросил Трунов, удивленный, пожалуй, больше всех.

Лев Петрович взял себя в руки:

– А что? Почему бы и нет? Да и Вы, голубчик, я думаю, недалеки от этого. Вот так, – встал и вышел из палаты, не объясняя ничего Трунову.

Разговор о загадочном рисунке на теле Адамова больше не возобновлялся, хотя Битюгин об этом не забыл. Больше всего Льва Петровича взволновало посещение больного и та эйфория, которая накатила на него.

«Неужели причина подъема моего жизненного тонуса связана с этим пациентом? Разве мало их прошло через мои руки? Почему он?» – Мысль Битюгина все время возвращалась к этому явному, но необъяснимому явлению.

Чтобы убедится в том, что и на самом деле что-то с ним случилось, Битюгин несколько раз заходил к нему в палату и всякий раз явственно ощущал положительное воздействие пациента. Цепкий, приметливый глаз хирурга отметил, что процедурные сестры и санитарки дольше, чем положено, задерживаются около Адамова. Это было не понятно.

И все-таки Лев Петрович ошибался. Ошибка заключалась в его уверенности о «положительной стороне» влияния Адамова на окружающих его людей. Именно эта ошибка привела к тому, что Адамова перевели в общую палату, к тяжелобольным. Своими соображениями на этот счет Битюгин не стал ни с кем делиться, дабы не дать повода к очередным пересудам, что «колобок-то» и вовсе в чепуху верить стал и скоро иконы в отделение вешать начнет.

В палате было пять человек. Надежды Битюгина на благотворное влияние Адамова оправдались, но не совсем так, как он хотел. Действительно, в первые же сутки резко пошли на поправку двое, у двоих все осталось без изменения, а вот один в ту же ночь скончался, хотя никаких, видимых оснований для этого не было. Адамова снова перевели в одноместную палату, а Битюгин глубоко задумался над происшедшим.

Перед самой выпиской Адамова из больницы, профессор Битюгин женился на Котовой и на какое-то время загадочное действие бывшего пациента на медперсонал и больных, да и на него самого, отошло на второй план. Профессорская квартира была не в пример просторней, чем квартира рядового врача, и Людмила Михайловна переехала к Битюгину и тем самым лишила работы Анну Леонидовну, его соседку, которая прирабатывала тем, что дважды в неделю убирала, как она говорила, «апартаменты профессора».

Когда Анна Леонидовна получала от Людмилы Михайловны «полный и окончательный расчет», её тонкие губы подрагивали от обиды. Вечером, за поздним чаем Людмила Михайловна заметила:

– Вот ведь как бывает в жизни: чтобы человек ни сделал, он обязательно наступит кому-нибудь на больную мозоль.

Лев Петрович не понял свою новоприобретенную жену и спросил:

– Ты о чем, голубушка?

Он и после женитьбы не изменил своих привычек и продолжал называть супругу, все тем же словом – «голубушка», каким называл всех своих сотрудниц.

– Ты бы, – говорила не раз Людмила, – хоть как-нибудь выделял меня из общей массы носительниц платьев. – Кошечкой назвал бы, что ли?

Он добросовестно пробовал, но из этого ничего не получалось и Котова смирилась с этим.

– Да об этой, соседке твоей, что живет напротив. Я сегодня рассчитала её, а она, по всему видно, обиделась.

– Милейшая женщина, милейшая! – темпераментно откликнулся Битюгин, вряд ли понимая, что его оценка неприятно царапнула сердце Людмилы. – Что бы я делал, если бы она не следила за моей библиотекой? За моей кухней?

Подавляя в себе накатывающую волну обиды, Людмила ответила:

– Ты можешь быть спокоен: теперь это моя забота – кухня, ванна, библиотека и все остальное.

И подумала: «Как же все-таки грубы и слепы мужчины, хотя и профессорского звания». Эта мысль позабавила её, и она про себя добавила: «Именно потому, что профессорского звания».

Но она ошибалась, как ошибаются все женщины в мире относительно мужчин. Истины ради, нужно сказать, что точно так же ошибаются все мужчины относительно женщин, и это неведение представляет из себя самую интригующую тайну в их отношениях.

Лев Петрович, в связи со столь поздней женитьбой, не изменил своим привычкам, а вот Котовой пришлось менять свои, что давалось не так просто и легко. Битюгин, например, не курил, а Людмила Михайловна любила после обеда, завтрака или ужина выкурить сигаретку. Котова предпочитала в нерабочее время говорить о чем угодно, но только не о работе, а Лев Петрович не представлял себе, как это можно говорить о каких-то пустяках. Казалось бы, такие разные люди не могут жить вместе, но так только казалось. По крайней мере, Битюгин был доволен тем, что в его жизни появился «дополнительный раздражитель».

– Голубушка, ты для меня как стимулирующее вещество! – восклицал Битюгин, когда супруга начинала «свергать» его с высот идеализма на грешную землю материализма.