Михаил Анохин - Проклятая повесть

– Так, – пролепетала Огаркова, смахивая носовым платком слезы.

Она не понимала, чему улыбались красные губы Лялькина, чему он нервно, хрюкая носом, посмеивался. Почему так страшно скрипел зубами. Она ничего не понимала, а только панически боялась его.

В этот вечер и в эту ночь, Геннадий Петрович, остался в квартире Огарковой. На следующий день, он ходил с ней в горадминистрацию, и пока Огаркова оформляла командировку в Москву, на «курсы повышения квалификации», Лялькин, в кабинете Главы города провел очередной сеанс «подпитки» Анатолия Валерьяновича Гарана «космической энергией».

Вечером Огаркова и Лялькин завтракали в ресторане «Центральный» и продолжили застолье на квартире Зинаиды. Геннадий Петрович опекал её до отлета самолета из Новокузнецкого аэропорта, а когда Зинаида Яковлевна напомнила ему, что он обещал ей еще кое-что, помимо адреса, Геннадий Петрович ответил, что она знает, что сказать тому, кто откроет ей дверь в «учебное заведение».

– Ты вспомнишь это сразу, как только он спросит тебя: «Ты откуда?»

Лялькин недаром провел все это время рядом с Огарковой, и пароль должен был сам собой возникнуть в её памяти в нужном месте и нужное время.

Проводив Зину, Лялькин вернулся в Томск, переночевал ночь в гостинице, а утром, как было договорено направился к Кузьмину.

В пятницу, утром почти в семь часов, в квартиру Кузьминых позвонили. Виктор брился в ванной.

– Кто это, может быть: – спросила Марина, заглянув в ванну к Виктору.

– Это за мной. Я тебе говорил, что с одним человеком, на выходные, поеду в Новоалтайку.

Марина, пошла открывать дверь. Там её встретил странный человек, бородатый, усатый, с черными волосами, спадающими на плечи. В руках он держал букет роз. Это был Лялькин.

– А это вам, хозяюшка, – сказал он, перешагивая через порог. – Виктор дома?

– Дома, – смутилась Марина, принимая из рук Геннадия Петровича цветы. Розы были роскошные, ярко-алые со слезинками росы на лепестках.

– Здесь я, здесь! – откликнулся Виктор, выходя из ванной и здороваясь с Лялькиным.

– Вы готовы? – спросил Геннадий Петрович, по всей видимости, без малейшего намерения раздеться и пройти в зал, куда его приглашала Марина.

– Вот только чайку попьем и отправимся. Да вы, раздевайтесь!

– У меня есть другое предложение, Виктор Васильевич, – возразил Лялькин. – Если ваша супруга не против, а я полагаю, ей некогда с нами чаи распивать, то мы поужинаем на выезде из города. Там есть чудесная закусочная.

Марина, действительно, спешила на работу, и потому её настойчивость, угостить чаем гостя быстро иссякла, её хватило ровно настолько, чтобы муж успел одеться.

– Ну вот, я готов.

Это были последние слова мужа, которые запали в память Марины. Он даже не поцеловал её перед тем, как уйти, что было неписаной традицией в их бездетной семье.

Из закусочной выехали в одиннадцатом часу дня по трассе Томск – Новосибирск-Барнаул, слегка хмельные от выпитого вина. Кузьмин с Лялькиным расположились на заднем сидении джипа. Настроение было прекрасное, к тому же, после продолжительного ненастья, выглянуло солнце, и все ожило. Разговор шел обо всем помаленьку, но чаще всего возвращался к философским вопросам познания.

– Со времен Аристотеля возводилось здание научного метода, и вот, приходят такие, как вы, и утверждают, что все не так: не те подходы, не та методика, не то основание…

– Это известная проблема выбора метода описания, – возразил Лялькин. – Вон… – (он показал рукой на красномордое кирпичное сооружение, мимо которого только что проехали, опоясанное по периметру колючей проволокой). – Это здание, может быть описано в терминах геометрии. Меридианы, углы, биссектрисы, кубы, призмы, дуги, окружности и так далее. Мы могли бы вывести некую геометрическую формулу, описывающую это здание. Можно выбрать иной метод описания – архитектурно-исторический. Можно описать изнутри, из интерьера, или вовсе не брать во внимание архитектуру, интерьер, физику стройматериалов, использованных в этом сооружении и сделать описание социально-экономическое. Кто хозяин и что он собой представляет в терминах экономики, социологии, политики. Объект, как мы видим, чрезвычайно простой, а методов его описания много, и любой из методов исчерпывает что-то одно и ничего не говорит об остальных свойствах объекта, будь то человек или Вселенная.

– Теорема Гёделя- Тарского «О неполноте», – откликнулся Кузьмин на монолог Лялькина.

– Вот именно. Вас удивила моя аналогия «сотворения мира» связанная с представлениями христианства. Это вызвало у Вас вполне обоснованный и понятный скептицизм. Кстати сказать, первым скептиком, первым сомневающимся во всем, был Люцифер – ангел зари, иначе называемый – «Первосвет». «Свет» усомнился в своем творце, в источнике своей силы и мощи. Однако все это образы и потому любое образное представление, любое образное описание, в каких бы понятиях мы его ни сделали, в лучшем случае отражает нечто существенное в объекте познания, но цельное – ускользает.

– Но тогда, в чем же преимущество в описании мира, предлагаемое вашей наукой, Геннадий Петрович?

– Примерно то же самое, что теория относительности Эйнштейна по отношению к теории Ньютона. Вряд ли сыщется чудак, складывающий скорости летящих навстречу друг другу самолетов по формулам теории относительности.

– Получается так, что практичность вашей науки равняется нулю?

– Скажем так: она вносит в мир несущественные поправки, которыми можно пренебречь в практической жизни. Однако, когда мы выходим за пределы мира, данного нам в опыте, то все меняется. Вы же удивились тому, что стакан с минеральной водой оказался не естественным образом в моей ладони. Еще больше удивило бы вас, если бы я поджег на ладони таблетку сухого горючего, без особого вреда для себя.

– Ну, вы…

– Загнул, как говорят в народе, на холодную. Так что ли? Да ни чуть не бывало. Я просто переношу огонь в другое измерение, в другой пространственный континуум…

Конечно, Лялькин лгал напропалую. Его забавляла игра в наукообразие, тем более что сама наука безнадежно запуталась в собственных основаниях и поправках к этим основаниям. Кузьмин был технарь и очень узкий специалист, о которых говорят: они «видят глубоко, но нешироко». Так что запутать, закружить его в лабиринтах софистики, спекулятивного мышления не представляло особого труда.

Лялькин по своему опыту знал, что люди науки, люди мысли, очень легко улавливаются в сети его учения. Те, кто живет практической жизнью – те менее восприимчивы к нему. У практиков не хватает воображения. Лялькину хорошо было известно, что на самом деле вещественный мир, а уж тем более мир человеческих отношений, насквозь пронизан мистическими тайнами, начиная от бытового суеверия и заканчивая прямым воздействием этих суеверий на людей.