Лео Перуц - Шведский всадник. Парикмахер Тюрлюпэ. Маркиз Де Боливар. Рождение антихриста. Рассказы

— Ирода! — перебил священник. Оба они с алькальдом в суеверном ужасе смотрели на Салиньяка.

— Да, так точно, Ирода. Или еще Калигулу, — закончил Салиньяк и плеснул себе вина в стакан.

— Путь, которым он нас ведет, — задумчиво подхватил Донон, — идет через долины скорби и потоки крови… Но все же он ведет к свободе и счастью людей. Мы должны следовать за ним, у нас нет другой дороги. Родились мы в безвременье, нам ничего не остается, как надеяться на мир на небесах, ибо в земном мире нам отказано.

— Донон, ты говоришь прямо как монахиня после исповеди! — вставил Брокендорф.

— Да и что мне мир? — неожиданно взорвался Салиньяк. — Война — мое дело на всю жизнь. И небо с его вечным покоем — не для меня создано!

— Это я и думал, — пролепетал алькальд.

— Мы это знаем, — подтвердил священник. И тихонько прочитал: — Deus in adjutorium meum intende! [71] Боже, не замедли помочь мне! (лат.).

Обед закончился, мы все встали из-за стола. Салиньяк накинул свой плащ и, звеня шпорами, вышел первым. Священник с алькальдом провожали его боязливыми взглядами, а когда он исчез, священник обратился ко мне:

— Спросите, пожалуйста, того господина офицера, не бывал ли он уже когда-нибудь в Ла Бисбале?

— В Ла Бисбале? Да когда же это могло быть? — удивился я.

Алькальд дал ответ — и с таким видом, словно говорил о самой естественной вещи:

— Лет пятьдесят тому назад, во времена моего деда, когда здесь в городе была ужасная чума!

Я захохотал, не понимая, что мне ответить на такую глупость. Алькальд и священник, боязливо крестясь, отошли от меня.

Донон говорил с Гюнтером, не сводя глаз с Монхиты.

— Да, я еще не видывал такого сходства. Ее волосы, рост, осанка, эти движения…

— Сходство будет полным, — откликнулся Гюнтер в своей обычной хвастливой манере, — когда я добьюсь, что она прошепчет мне на прощание: «До ночи, любимый!»

— Гюнтер! — позвал вдруг полковник.

— Я здесь! Что вам угодно? — доложил Гюнтер и вошел в кабинет полковника.

Я видел, как они говорили, и сразу же Гюнтер устремился ко мне, белый как стена, со злостью кусая губу.

— Я должен сдать тебе мою команду, — прошипел он, — и еще сегодня бежать с письмом полковника к генералу д'Ильеру в Терра де Молина. Это — козырный туз Эглофштейна!

— Ну, наверное, это письмо — крайне срочное, — предположил я, радуясь, что выбор полковника не пал на меня. — Я дам тебе отличную польскую лошадь. Через пять дней ты вновь будешь здесь!

— А ты пойдешь сегодня вместо меня к Монхите! Ты заодно с Эглофштейном, я знаю! Ты и Эглофштейн, тухлое масло на заплесневевшем хлебе!

Я не удостоил его ответом, но вмешался Брокендорф.

— Гюнтер, да я тебя знаю, ты просто трусишь, тебе уже мерещатся пули герильясов!

— Трушу? Ты же видел, Брокендорф, как я вел солдат прямо в лоб на три стреляющие гаубицы!

— Полковник знает тебя как хорошего наездника, — примирительно заметил Донон.

— Да замолчите вы с вашей попугайской болтовней! — взорвался Гюнтер. Ты думаешь, я не видел, как Эглофштейн за столом нашептывал командиру? Это он хочет убрать меня за сотню миль, только из-за Монхиты. Я буду негодяем, если забуду ему это! Он ничего не умеет, кроме как шпионить, и, если двое разговорятся, он уже тут как тут!

— Ну что ты станешь делать? Полковник приказал тебе, тут никакие проклятия не помогут! — возразил Донон.

— Ни в вечность — нет! И пусть меня молния вобьет в землю, если я освобожу поле!

Я толкнул его, чтобы он притих, потому что Монхита подошла к роялю и приготовилась петь под аккомпанемент Эглофштейна.

Она спела «Son vergina verrosa» из оперы «Пуритане», и меня уже с первых нот охватила пронзительная тоска и блаженные воспоминания. Я много раз слышал именно эту арию от Франсуазы-Марии, и она стояла, как теперь Монхита, со своими круглыми детскими плечиками, склонив головку в пышных красно-золотых локонах, и тайком улыбалась мне. И блаженство пронизывало меня: давно ли я, ликуя, держал в объятиях трепещущее тело, покрывал этот рот хмельными поцелуями — и меня вновь захватила мысль: нет, иначе не может быть, это мне она тайком прошепчет на прощание: «До ночи, любимый!»

Монхита споткнулась на фразе: «Nel cor piu non mi sento» [72] В моем сердце не осталось чувств (итал.). и беспомощно посмотрела на полковника. А он ласково погладил ее рыжие волосы и сказал:

— Она впервые поет перед чужими, и в головке у нее удержалось только начало!

— У нее хороший голос, — заметил священник. — Она и в церкви иногда у нас пела по праздникам вместе с лиценциатом, служившим одно время в библиотеке маркиза де Болибара. А теперь он получил хорошее место капеллан в Мадриде.

— Опять этот маркиз де Болибар! — вскричал полковник. — Каждый день я в городе только о нем и слышу. Где он? И где скрывается? Почему я еще не видел его в лицо? У меня самые веские причины, чтобы познакомиться с ним!

Разумнее было, конечно, молчать. Но моя тайна не давала мне покоя.

— Господин полковник! Маркиз де Болибар убит! Эглофштейн злобно глянул на меня.

— Йохберг! Когда вы наконец сами устанете от своей глупейшей сказки?!

— Но это — так, как я говорю, маркиза я сам с моими людьми расстрелял в рождественскую ночь возле ворот! Эглофштейн пожал плечами.

— Видение от чрезмерной впечатлительности, — отнесся он на мой счет к полковнику. — Маркиз жив, и, я думаю, он еще доставит нам немало хлопот…

— Впрочем, — решил полковник, — мертв он или жив, мы знаем его планы и приняли все меры, чтобы им помешать.

— А я говорю вам — и стою на том, — закричал я, обидевшись на высокомерную насмешку адъютанта, — что он мертв и похоронен, а мы бьемся с бредом, с привидениями, с химерами…

Но не успел я договорить, как двери резко распахнулись, и ворвался Салиньяк — бледнее обычного, в руке — сабля наголо, еле переводя дыхание после бега по лестнице.

— Господин полковник! Сигнал с крыши подан по вашему приказу?

— Сигнал? — вскричал полковник. — О чем вы, Салиньяк? Я ничего не приказывал!

— Облако дыма над домом! На крыше горит солома! Эглофштейн вскочил, заливаясь меловой бледностью.

— Это — он! Это его дело!

— Чье? — спросил я растерянно.

— Да маркиза де Болибара же! — с трудом выговорил он.

— Маркиз? — закричал Салиньяк в безумной ярости. — Так он в доме! Из ворот никто не выходил!

Ротмистр метнулся наверх, мы слышали только стук дверей, поступь драгун, носившихся по комнатам, коридорам и лестницам.

— Господин полковник! — обратился Гюнтер. — Не передадите ли вы мне письмо к генералу д'Ильеру? — Но при этом он — заметно для меня — злорадно осклабил рот. И мне подумалось, что ведь только что его-то в комнате и не было…

— Теперь поздно, — мрачно пробормотал полковник. — Вы не пробьетесь: герильясы уже окружают город. Конвой с припасами отрезан и погибнет…