Лео Перуц - Шведский всадник. Парикмахер Тюрлюпэ. Маркиз Де Боливар. Рождение антихриста. Рассказы

Он умолк, споткнувшись о труп осла, занесенный снегом, — прямо посреди улицы. Вымочив одежду в снегу, он вскочил и начал яростно бранить Испанию, всю страну и ее жителей, которые не умеют поддерживать у себя порядок и виновны в его неприятности.

— Что за страна — грязь и безделье! Навоз на улицах, ржавчина на железе, дыры да заплаты, в деревьях — черви и на всех полях — сплошь сорняки!

— Здесь даже луна — дура, не знает никакого порядка! — подхватил хмельной Брокендорф. — Вчера она была худа, как сушеная селедка, а сегодня растолстела, будто супоросная свинья!

Так мы наконец добрались до дома дона Рамона д'Алачо, дочь которого звалась Монхитой. Домик был низенький и плохонький и стоял на углу площади Шести Святых.

Гюнтер взялся за дверной молоток и начал громко стучать.

— Эй! Сеньор дон Рамон! Отворите! К вам гости пришли!

Но в доме все было тихо. Снег пошел гуще, и хлопья прямо висели на нашей одежде и шапках.

— Смелее! Вышибай ворота! — закричал Брокендорф, хлопая руками, чтобы согреться. — Ломай их, они же не крепче английских линий при Торре Ведрах!

— Отворите, сеньор сонного дома и храпова двора! — орал Гюнтер, обрабатывая створку ворот молотком, — Отворяй, или мы вышибем двери и окна!

— Живо отворяй, не то мы и печки в твоем доме разнесем! — рычал Брокендорф, совсем позабыв, что он снаружи, а печи — внутри, если они вообще есть…

В соседнем доме отворилось окно и высунулась голова в колпаке с кисточкой. И сразу же исчезла, со стуком захлопнув окно. Видно, наши заснеженные плащи напугали полусонного горожанина, и он теперь, дрожа, забрался в постель и шепчет своей жене, что шесть святых слезли с постаментов и шумят перед дверью соседа…

Но тут же сверху до нас донесся гневный и властный голос:

— Эй, вы, адский сброд, тысяча крестов, кто это там? Кричали по-испански, и Донон вскипел:

— Он может ругаться как боцман, но и я умею не хуже! — И заорал: Разрази тебя гром девяносто девять раз! Отворяй, сволочь!

— Кто это?! — гневно прогремел голос.

— Солдаты императора!

— Какие вы, к черту, солдаты? — еще резче ответил голос. — Дерьмовые ткачи, трубочисты, золотари, метлы вам возить, а не в армии служить!

— А ты кто такой, мушиная душа?! Вот запеку тебя в пирог, будешь меня знать! — зарычал Брокендорф, особенно разозлившись от того, что какой-то испанец посмел обозвать его золотарем — чистильщиком сортиров. Но он и не обратил внимания, что человек, ругавшийся наверху, перешел на немецкий…

— Дон Рамон, сойдите вниз, пожалуйста, и отворите им! Я хочу посмотреть, кто это там решил запечь меня в пирог! — громко, но уже куда спокойнее проговорил голос наверху.

Мы услышали шаги внутри дома, и деревянная створка заскрипела. Потом дверь отворилась, и появился маленький человек с огромным горбом. На ногах у человечка были гамаши из кирпично-красной материи. Кисточка его шерстяной ночной шапочки спадала на левое ухо. Он забавно поклонился нам, описав дугу зажженной лучиной в руке, и тень его походила на груженого вьючного мула, который наклонил шею, чтобы полакать из котелка.

Мы пошли за ним наверх и очутились в комнате, заполненной принадлежностями живописца — мольбертами, подрамниками, а посреди стояла рама с образом испанского Сант-Яго — святого Иакова Кампостельского, голова и одна рука которого были уже написаны в красках. Оттуда мы перешли в другую комнату, неосвещенную, но в камине слабо тлели уголья, и перед ним сидел человек и грел ноги у топки камина. Подле него стояла пара высоких кавалерийских сапог, а на столе — несколько стаканов, бутылка вина и большой канделябр на три свечи a la Russe [60] В русском стиле (фр.). .

Едва мы вошли, он обратил к нам свое лицо, и мы с удивлением и испугом узнали нашего полковника. Значит, это ему мы закатили такую «серенаду» у ворот! Но теперь мы стояли перед ним, и убегать было поздно…

— А ну, давайте-ка сюда! — бросил он нам навстречу. — Кто из вас тот повар, что надумал запечь меня в пирог?

— Эглофштейн! Вы должны говорить. Вы все сможете… — услышал я шепот Донона.

— Господин полковник! — выступил вперед адъютант. — Простите нас! Уж вас мы ни в коем случае не имели в виду!

— Ах, не имели в виду! — звучно захохотал полковник. — Эглофштейн, я вам охотно верю, что сейчас вы были бы рады оказаться от меня подальше! Куда-нибудь на Яву — за перцем? Или за корицей — в Бенгалию? Или на Милункские острова, где растут мускатные орешки, а, Брокендорф? Ну, кто здесь «мушиная душа»?

Полковник, порою крайне гневливый, особенно когда его донимала мигрень, сегодня был явно в благодушном настроении. И мы сразу успокоились.

— Уж вы простите его, господин полковник! — сказал Эглофштейн, указывая на Брокендорфа, который стоял с растерянным видом грешника, словно разбойник Варавва на пасхальном мирокие. — Он и вообще дурень, а тут еще перепил лишнего!

— Ему не хватает bene distinguendum [61] Разумного различения вещей (лат.). , - вставил — во извинение Брокендорфу — латинист Донон.

— Иди-ка сюда, маленькая кокеточка! — позвал полковник и вынул из кармана коробочку. — Взгляни на человека, решившего запечь в пирог своего начальника!

В другом конце комнаты стояла кровать, подле нее на стене висели два образа Мадонны, маленький сосуд со святой водой и зеркало. Перед зеркалом спиной к нам стояла девушка в испанской одежде, в корсаже из черного плюша со шлейфом и кружевными прошвами вдоль всех швов и украшала свои волосы искусственными цветами. Она легкими шагами подошла к полковнику и положила руку ему на плечо.

— Вот он — капитан Брокендорф! — представил полковник. — Погляди на него, это он готов был запечь меня! Смотри на него, пьянчужку, он большой, как бык, и гордый, как Голиаф, жрет живыми кур и уток…

Брокендорф стиснул зубы, угрюмо глядя в пол, и не произнес ни слова.

— Но — хороший солдат, я в этом убедился при Талавере! — благодушно заключил полковник, и лицо Брокендорфа сразу приметно просветлело.

— Не трубочисты, не золотари — мои славные немецкие офицеры! ворчливо-добродушно добавил полковник и начал гладить свои огромные нафабренные усы, поглядывая то на вино, то на Монхиту.

Он был в эту ночь разговорчив, таким мы его давно не видали.

— Эглофштейн! Йохберг! — подозвал он нас. — Садитесь, выпейте со мной винца! Гюнтер! Что ты стоишь, словно освященная свечка? — Он налил вина в стаканы. — Ох уж эти испанские наперстки! Где-то добрая немецкая кружка моего дедушки?

Мы подошли к столу и последовали его примеру. А он привлек к себе Монхиту и с довольным видом поглаживал свою рыжую бороду.

— Послушай, Эглофштейн! — сказал он с неожиданной дрожью в голосе. Ну разве она — не точный портрет моей покойной Франсуазы-Марии? Ее волосы, ее лоб, и глаза, и походка! Мог ли я подумать, что встречу мою жену, которую отнял у меня Бог, в какой-то испанской крысиной норе?