Александр Пелевин - Здесь живу только я

— Ты не знаешь, — тихо и медленно сказал Петр.

— Не знаю. Но прекрасно все вижу.

— Я перепил. У меня болит голова.

— Значит, не будет похмелья.

— Не будет. – Петр провел рукой по лицу и закрыл глаза. — Как думаешь, чем они занимаются в ванной?

Оттуда донеслось еле слышное пыхтение.

— Полагаю, беседуют о современном искусстве.

Вместо ответа Петр брезгливо поморщился, схватил пульт телевизора и с силой надавил на первую попавшуюся кнопку, будто пытаясь выжать из пульта остатки зубной пасты. Ни на одном канале он не задерживался больше нескольких секунд.

— …от жары чуть удар не сделался. Даже что-то вроде галлюцинации было. Нет, пора все бросить и в Кисловодск.

— …женское «Динамо» впервые в своей истории выиграло кубок России по хоккею с мячом…

— …христианское милосердие – это милосердие не к одному человеку, а ко всему миру. Поэтому Пушкин – вот то созидающее начало, которое всем нам необходи…

— Надя стойко приняла удар и вместо того, чтобы расстраиваться, всю ночь успокаивала Катю, которой непросто далось решение…

— …и теперь вы можете купить её по суперцене!

— Я очень хотела быть мафией! Я не мафия.

— … мы нажали кнопку – вот мы хотим, чтобы кого-нибудь наказали.

— …жанр для несколько других людей. Оперетта, конечно, демократичнее…

— Да, это глупо. (закадровый смех)

Телефонный звонок с утра, её радостный голос, её светлое солнечное «да». Сегодня он наконец-то снова увидит её! Будет любоваться хитрой улыбкой, держать её руку в своей, прятать лицо в светлые волосы и безудержно целовать. Все будет так же, как и в первые дни, будто и не было этих двух недель без неё, будто все началось только вчера и теперь продолжается с новой силой.

Петр быстрым шагом двигался по залитой солнцем набережной, и перед его глазами играли разноцветные калейдоскопы, а в ушах сладко переливались голоса заоблачных менестрелей. Горячий воздух вибрировал, словно чувствуя, как дрожит его сердце, околдованное эйфорической радостью. Весь мир смеялся вместе с Петром и гладил солнечными лучами его волосы, иногда почесывая за ухом – и тогда он чувствовал себя мартовским котом и хотел кричать от счастья.

Когда он дошел до метро и уже готов был увидеть дантовский Эмпирей, в кармане зазвонил телефон.

— Да, Сонечка! Я уже у метро, скоро буду!

Её голос в трубке был уставшим:

— Извини, я сегодня не смогу.

Петр остановился.

— Подожди. То есть как?

— Не могу и все. Извини.

— Подожди, подожди… Может быть, что-то случилось?

— Все нормально. Не переживай. Просто не смогу.

— Да почему? – Петр повысил голос, сам того не заметив.

— Потом расскажу. Когда увидимся в следующий раз.

— Когда? – телефон стал скользить в мокрой ладони.

— Может быть, на следующих выходных.

— Может быть?

— Может быть. Не знаю. Как-то оно все…

— Как? – его голос задрожал. Он все понял.

— Да вот как-то так. Извини. Пока.

Её слова сменились короткими гудками – такими же короткими и нелепыми, как её смущенное «извини».

Теплый разнеженный сентябрь вдруг превратился в октябрь – и весь мир, до того момента сладко припекавший солнцем неприкрытую голову, вдруг ливнем обрушился на Петра, мокрым холодом затекая за воротник его рубашки. Секунду спустя октябрь стал ноябрем, и мир стал бить Петра по лицу колючими пощечинами ветра с Финского залива. И когда ноябрь за одно мгновение сменился декабрем, а затем январем и февралем, весь мир, вся чертова вселенная, все созданное когда-либо господом богом мигом заледенело, не успев стечь с крыши дома. Оно повисло над головой Петра огромной двухметровой сосулькой; и едва февраль стал мартом, оно с оглушительным колокольным звоном сорвалось вниз и рухнуло на голову. Врезалось ровно в темечко заостренным концом, пробив череп и войдя в мозг, затем размолотило язык и зубы, прошило насквозь все тело: рассекло сердце, легкие, желудок и печень, переломало ребра и вышло из правой ступни, пригвоздив Петра к замерзшему асфальту до следующего лета.

— Слушайте все! Не тратьте патроны! Нужно дождаться, когда монстр подберется ближе, чтобы нанести точный удар!

— То есть можно дозвониться. Услышать голос живого человека, интонацию. Это другое…

— …поднять уровень боевой готовности армии Соединенных Штатов по всему миру…

— …позволяет также добавлять воду прямо во время готовки. Обратите внимание. Чтобы ваша пароварка заработала…

— А второе я сделал специально для Пикачу. Видите, я смешал его с гелем!

— Пожалуйста, перестань.

— ...новый нападающий явно не справляется со своими обязанностями, и вот мы видим, как его мяч...

— Пожалуйста, успокойся и перестань.

— ...и очень может быть, что мы никогда не осознаем фатальности этой ошибки...

— Успокойся и перестань щелкать каналы, — Герман выхватил пульт и выключил телевизор.

Петр поднял глаза к потолку: тишина затянула шею петлей, прыгнула с люстры и закачалась, тело её выгнулось в судороге, лицо покраснело и перекосилось.

Через несколько минут Сонечка и Венедикт вышли из ванной – потные, разгоряченные. Они прошли в кухню, смеясь. Петр посмотрел на них, и его правое веко задергалось.

— Убирайтесь отсюда, — произнес он так слабо, что даже тишина продолжала качаться под люстрой, не услышав его слов.

Они растерянно переглянулись и обменялись улыбками.

— Убирайтесь, – сказал он тверже.

Герман молчал. Тишина перестала качаться и спустилась на веревке пониже, чтобы как следует все расслышать.

— Просто убирайтесь к чертовой матери. Я надеюсь, что никогда больше не увижу вас. Я не хочу больше видеть вас.

Из-за угла коридора в кухню осторожно заглянул кот.

— Слушай, это конечно твое дело... – начала Сонечка.

— Мое. Это мой дом. Здесь живу я. Здесь живу только я. Убирайтесь отсюда! – неожиданно взревел он, встав со стула и вцепившись руками в край стола.

Сонечка взяла Никонова за руку и, не оборачиваясь, быстрым шагом пошла к двери. У самого порога Венедикт оглянулся и увидел, что Петр до сих пор стоит у стола с бешеными глазами и тяжело дышит.

— Я приду поплясать на ваших могилах, — сказал он, отдышавшись. – Закрой за ними дверь.

И опустился на стул.

Герман направился к двери и выпустил их из квартиры, сухо попрощавшись с Никоновым коротким рукопожатием.

Когда он вернулся на кухню, Петр сидел в той же позе, нервно потирая рукой подбородок и разглядывая крошки от торта на столе. Его лицо оставалось красным, и правое веко по-прежнему дергалось.

Вокруг его ног крутился Мюнхгаузен.

— Ты правильно сделал, — сказал Герман. – Меня от них воротит.

Петр молчал. Герман пододвинул к нему стул и сел рядом.

— Успокойся, — он положил ему руку на плечо.