Б. Олшеври - Семья вампиров

Ты меня ревнуешь к своей невесте, не отрицай. Но в своем ли ты уме? Я — кабинетная крыса, бедняк, со строгими взглядами на отношение к женщинам. Помнишь, как все вы, мои товарищи по коллегии, смеялись надо мной? Неужели ты думаешь, что твой лучший друг изменит тебе и всему своему образу мыслей и пустится отбивать у тебя любимую женщину, невесту? Сейчас, разбирая свое поведение, я, положа руку на сердце, не могу себя упрекнуть ни в одном слове, ни в одном нескромном взгляде. Клянусь тебе.

Все же я не могу вполне обвинять и тебя. В Рите есть какая-то перемена и, прости меня, перемена к худшему. Во время болезни, когда ты поселил ее в лесном доме, она была иной. Мы целые дни проводили втроем: она, покойница Лючия и я.

Мы много говорили о поэзии, Италии. Девушки пели и играли на лютне. Я рассказывал о последних открытиях и изобретениях. Самый строгий, неумолимый судья не нашел бы в наших отношениях и тени некорректности, ни слова порицания. Да и ты сам, наезжая вечером и в разное время дня, входя без доклада, видел ли ты хоть раз что-либо, намекающее на какие-то скрытые отношения? Ручаюсь, что нет.

В тот страшный день, когда внезапно Рита впала в летаргию, мы все потеряли голову.

Еще утром она была достаточно бодра, только нервничала ужасно, казалось, она чего-то ждет. Не было ли это предчувствие? Я все думал, что она ждет тебя, что вы, тихонько от нас, условились о твоем приезде. Но когда от тебя принесли букет полевых цветов, я убедился, что предположение мое неверно.

Ставя букет по просьбе Риты в серебряную вазу, я видел слезы у нее на глазах и в руках маленькую черную книжечку, по-видимому, молитвенник.

Потом она попросила меня и Лючию оставить ее с Цецилией, говоря, что она очень устала. Мы вышли. Вскоре же она отослала и Цецилию.

«Синьорита что-то пишет», — сказала кормилица.

Мы с Лючией сидели в соседнем проходном салоне и ждали, когда нас позовут к Рите.

Вдруг раздался страшный крик. Мы бросились в комнату Риты, но это кричала не Рита, а Цецилия.

Рита же лежала на кушетке, вся вытянувшись и закинув голову назад.

Я бросился к ней, она тяжело открыла глаза и снова сомкнула их; думая, что ей дурно, я поспешил налить в стакан воды, но в ту минуту, когда я приподнял ее голову, чтобы дать ей напиться, она снова взглянула на меня, и… это в первый раз — мне показался ее взгляд… странным, что ли… в нем было что-то манящее, любовное… Она тихо прошептала: «Поцелуй меня».

Испуганный, не отдавая себе отчета, я наклонился и поцеловал ее в губы. В ту же секунду она откинулась, тяжело вздохнула и впала в летаргию, или, как мы тогда сгоряча думали, умерла.

Наклонясь еще раз, я невольно отшатнулся, лицо Риты сделалось злым, зубы оскалились и казались длинными, это была’ не та Рита, которую я знал, а чужая, злобная. Вскоре это выражение сменилось тихим и спокойным, такой ты ее и застал. Ты помнишь, как мы все тогда потеряли голову, и я не то что скрыл, а прямо-таки забыл сказать тебе о поцелуе.

Затем начались приготовления к похоронам, перенесение тела в капеллу, твое, да и общее наше отчаяние.

Тогда же, по твоему желанию, закрыли салон Риты, где она умерла, и второпях забыли там бедную канарейку, а затем последовало внезапное воскресение или оживление, не знаю, как точнее выразиться, Риты. Это произошло среди ночи во время бури, перепугав замковую прислугу, да и, что греха таить, нас всех, чуть не сильнее самой смерти.

После воскресения же Риты мне было уже неудобно сказать тебе о прощальном поцелуе; да я бы скоро его и забыл, если бы не ловил время от времени взгляд Риты, напоминающий тот, что сопровождал поцелуй.

Ты как-то на днях написал мне, что находишь большую перемену в Рите, да и я нахожу в ней эту перемену, и чем дальше, тем больше. Ты прав. Она расцветает физически, но как-то опускается нравственно: прежде такая чуткая к чужому горю, она теперь остается совершенно спокойной; даже смерть Лючии и других домашних проходит, не задевая ее совсем. К гибели своей любимицы канарейки она тоже отнеслась возмутительно холодно.

Наружностью своей она перестала заниматься, я заключаю это из того, что все зеркала она приказала закрыть кисеей «в знак траура», как говорит она, и даже свой собственный трельяж.

Ни песен, ни игры на лютне (кстати, лютня, кажется, тоже осталась в роковой комнате) я больше не слышу. Рита предпочитает уединение.

Характер ее тоже ухудшился. Вот пример.

В последние дни перед летаргией она не расставалась со своим молитвенником, — знаешь, та черная книжечка, — я и спросил, где она, не принести ли? Рита при этих словах прямо-таки пришла в неистовство, глаза ее засверкали, зубы оскалились, и она наговорила мне дерзостей.

В другой раз я подал ей ручное зеркальце, также прежде вечного ее спутника, — так она не только его бросила, но растоптала каблуком, не пожалев даже художественной золотой оправы.

Несмотря на эти выходки, все же по временам я, как и говорил уже, ловил на себе ее взгляд, полный желания, призыва и страсти… да, страсти… Мне невыносим этот взгляд, страшен, я боюсь его. Боюсь как-то безотчетно, даже не по отношению к тебе. В нем есть что-то…

Меня прервали, принесли от тебя приглашение приехать в замок. Такой разницей веет от этого приглашения, против прежних милых твоих записок, — какой официальный язык!..

Я отказался, зачем? Завтра, послезавтра я исчезну с твоей дороги. В начале письма я искал объяснений с тобою, а под конец много продумал и решил лучше уехать; уехать, не прощаясь.

Оставлю тебе это письмо, ты сам поймешь, что отъезд — это лучшее, что я могу сделать. Спасибо за прежнюю любовь, крепко верю, что со временем ты опять вернешь мне ее. Я же все люблю тебя по-прежнему и не переставал любить. Привет Рите, желаю вам обоим счастья.

Твой Альф.»

…Прошли лишь сутки. А как перевернулся весь мир. Я не могу даже ясно представить, что случилось. Постараюсь вспомнить и записать. Обычно запись упорядочивает и проясняет мою голову. Итак…

Я написал Карло прощальное письмо и оставил его на столе, собираясь при окончательном отъезде приписать несколько слов приветствий и пожеланий.

Затем я гулял по саду: ночь была тихая, лунная, озеро лежало, как зеркало, только воздух был свеж, как перед грозой.

Лег спать я с открытым окном.

После полуночи мне показалось, что я не один в комнате и что на груди у меня тяжесть, — я открыл глаза…

Пресвятая Дева Мария! Рита — у моей постели, вернее, лежит на моей груди! Что же это? Я хотел вскочить, крикнуть… не мог… ведь я осрамлю ее! Что скажут люди! Что скажет Карло?

Мне стало ясно, что Рита опять больна, иначе, как бы она попала в мою комнату, да еще ночью? Она или лунатик, или в бреду. Что сделать, чтобы не испугать ее?.. Все эти мысли вихрем пронеслись у меня в голове. А голова кружилась и кружилась, и истома давила тело… Что мне было делать, как поступить?.. И опять все вокруг закачалось.