Брэм Стокер - Логово белого червя

Стены гостиных, впрочем, некогда кто-то озаботился затянуть обоями, которые, давно оставленные без ухода, выглядели теперь едва ли не драными; а старуха, что держала в переулке по-соседству грошовую лавчонку и дочурка которой — эдакая недотрога пятидесяти с лишком лет от роду — служила нашей единственной горничной, появляясь у нас с рассветом и целомудренно ретируясь, едва лишь накроет к чаю в наших парадных апартаментах, — так вот старушка эта еще помнила, как обитавший здесь прежде старый судья Хоррокс — тот самый, что, заработав себе репутацию вешателя, повесился затем и сам («в момент временного помрачения рассудка», как гласил вердикт коронерского жюри) на обычной детской скакалке, привязанной к прочным перилам, — так вот этот судья имел обыкновение собирать у себя самую изысканную публику на жаркое из оленины и редчайшие сорта старого портвейна. В те золотые деньки стены этих просторных гостиных горделиво красовались обоями золоченой кожи, что при подобных размерах комнат без сомнения смотрелось весьма впечатляюще.

Спальни наверху были обшиты суровыми деревянными панелями, но та, что находилась прямо над гостиной, отнюдь не угнетала вас, напротив — ощущение старинного уюта в ней совершенно подавляло всяческие смутные предчувствия. Вот дальняя спальня с ее эксцентрично расположенными меланхолическими оконцами, бессмысленно глазеющими на изножье монументального ложа, с большой темной нишей, какую можно встретить еще во многих старых домах Дублина — своего рода уборная, дарующая уединение тем, кому оно по душе, — эта опочивальня как раз представала некой мрачной обителью. В ночную пору «альков», как обыкновенно именовала туалетную нишу скромница-горничная, имел, на мой взгляд, особенно гнетущий вид. Вдали, тщетно сражаясь с темнотой, мерцала одинокая свеча Тома. А из самой гущи мрака, казалось, кто-то незримый уставился на вас и следит за каждым вашим шагом. И это еще только цветочки. Все помещение в целом, непонятно почему, вызывало у вас чувство неодолимого отвращения. Возможно, дело было в его странных пропорциях, в скрытом разладе неких непостижимых мистических связей, тех, что в иных помещениях создают ощущение уюта и безопасности, а здесь порождали лишь тревогу и недобрые предчувствия. Короче говоря, повторяю: никто и ничто не сумели бы убедить меня провести здесь ночь в одиночестве.

Я никогда не скрывал от бедолаги Тома свои иррациональные страхи; он же, в свою очередь, искренне над ними посмеивался. Судьбой было назначено, однако ж, преподать горе-скептику суровый урок.

Довольно скоро после переезда в наш респектабельный дортуар я начал вслух жаловаться на бессонницу. Видимо мне, дрыхнувшему обычно без задних ног и уж тем более без сновидений, особенно досаждала эдакая новизна, когда тебе, вместо обычного ночного покоя, почти каждая ночь преподносит пестрый букет кошмаров. А так оно и было на новом месте. После вводного курса сюрреалистических страшилок мои неприятности приняли окончательную отчетливую форму, облик того самого видения, которое практически без вариаций в заметных деталях посещало меня в среднем каждую вторую ночь на неделе.

А теперь пора поведать вам, как выглядел этот призрак в моем сне, моем кошмаре, моем дьявольском наваждении — называйте, как вам угодно, — этот злой гений, которому я служил чем-то вроде боксерской груши.

Я видел, или казалось, что видел, с самой отвратительной ясностью, невзирая на непроглядную тьму, каждый предмет обстановки и все мельчайшие детали опочивальни, где возлежал, безуспешно пытаясь заснуть. Это, как вам хорошо известно, вполне обычное предвестие любого ночного кошмара. Но вот затем, пока я лежал так, весь в дурных предчувствиях, точно в партере перед освещенной прожекторами сценой в томительном ожидании начала пошловатой пьески ужасов, делавшей мои ночи совершенно несносными, внимание мое неизменно, сам не знаю почему, приковывалось к окошку, что у изножья кровати. И неизменно меня медленно, но верно начинало охватывать жутчайшее отвращение. Я смутно сознавал как бы начало некой ужасающей прелюдии, исходящей неизвестно откуда и от кого (или от чего), но предназначенной единственно лишь усиливать мои мучения, а спустя какое-то время, которое казалось мне всегда неизменным, в окне внезапно появлялось изображение, как бы приклеенное к стеклу, точно под действием электрического магнетизма, и вот тогда начинался мой настоящий урок ужасов, который под конец всей истории мог тянуться уже часами. Картинка, так загадочно вставленная в раму окна, была портретом старца в цветастом малиновом халате, все складки которого до последней я и теперь вполне мог бы описать, старика с лицом, выражающим необыкновенное сочетание интеллекта, чувственности и силы, но в то же время зловещим и как бы помеченным скверной. Нос крючком, точно клюв стервятника; большие серые глаза слегка навыкат, излучающие жестокость и злобу. Голову венчала малиновая бархатная шапка; волосы, выбивавшиеся из-под нее, были выбелены временем, лишь кустистые брови сохраняли первозданную черноту. Как отчетливо я помню каждую черту, каждую тень, каждый блик света на этом каменном лике! Его демонический взгляд был уставлен в упор на меня, так же как и мой — с необъяснимой неотрывностью, точно притянутый магнитом кошмара, — на него, что выливалось в бесконечные часы ночной агонии. Но вот, наконец, «петух поет рассвет, и призрака уж нет», поработивший меня демон исчезает, а я, вконец измотанный бессонницей, встаю и вяло принимаюсь за свои повседневные дела.

Я отнюдь не испытывал — теперь даже точно не возьмусь объяснить почему, вероятно, по причине утонченности своих мук и неизгладимого сверхъестественного впечатления, оставляемого моей ночной фантасмагорией, — не испытывал потребности углубляться в конкретные ее детали в беседах с друзьями-приятелями о моих ночных пертурбациях. В ответ на расспросы я сообщал им лишь, что измучен обычными дурными снами, и, как верные неофиты популярных на медицинском факультете материалистических теорий, мы сообща прикидывали способы повернее дабы рассеять мои мороки, — но вовсе не заклинаниями, а, разумеется, самыми обычными тонизирующими препаратами.

Следует отдать должное этим укрепляющим средствам и признать — под их воздействием визиты проклятого портрета на время прекращались. Но уместно ли на основании того делать какие-либо выводы? Являлось ли мое необычное видение, отчетливое и ужасающее, продуктом исключительно моего воображения или, к примеру, следствием дурного пищеварения? Короче говоря, было ли оно субъективным (воспользуемся этим модным нынче словечком) или все же его можно было осязать, как некий внешний агент? Это, признайтесь, мой добрый друг, ни к чему нас не приведет. Злокозненный дух в виде портрета, подчинившего себе мои чувства, мог быть как просто сгустком энергии, так и плодом моих недомоганий, чем бы там я его ни считал. Что, по существу, означает весь моральный кодекс развенчанной ныне религии, обязывавший людей сдерживать их телесные, умственные и эмоциональные импульсы? Здесь явно просматривается некая связь между материальным и незримым — здоровый тонус системы со всей ее здоровой энергетикой, насколько это теперь нам известно, защищает организм от влияний, которые иначе могли бы превратить нашу жизнь в сущий ад. Гипнотизер или электробиолог терпят фиаско в среднем с девятью пациентами из десяти — так, может, сатанинские духи тоже? Условия, которые мы имеем лишь внутри живых организмов, являются абсолютно необходимыми для получения определенного спиритического феномена. Опыт иногда удается, иногда нет — вот и вся недолга.