Брэм Стокер - Логово белого червя

Спустя какое-то время выяснилось, что мой скептически настроенный компаньон тоже хлебнул свою долю лиха. Но тогда я об этом еще ничего не знал. Однажды ночью, когда я спал на диво крепко, меня разбудил шум в коридоре: быстрые шаги за дверью, затем гулкий удар (как выяснилось впоследствии, бронзовым подсвечником по перилам), что-то звонко скатилось по ступенькам — и почти одновременно со всем этим в мою дверь вломился Том, ввалился спиной вперед, возбужденный до крайности.

Я вскочил с кровати и, не успев еще осмыслить происходящее, схватил его за плечо. Мы стояли — оба в ночных сорочках — у распахнутой настежь двери и сквозь балясины лестничных перил бессмысленно таращились в мутное коридорное окошко на призрачную луну в пелене облаков.

— Что стряслось, Том? Что с вами? Что за чертовщина тут творится? — В беспокойстве я невольно начал трясти своего приятеля.

Он основательно перевел дух, прежде чем ответить, но отвечал не вполне связно:

— Ерунда, полная ерунда… Я что-нибудь говорил? Что я сказал? А где мой свеча, Ричард? Как здесь темно… У меня… У меня ведь была свеча!

— Да уж, темновато малость, — отозвался я, — Но что все-таки случилось? Что это было? Почему вы молчите, Том? Уж не свихнулись ли вы часом? Что стряслось?

— Стряслось? А, уже прошло… Это, должно быть, сон, всего лишь сон… А вы разве так не считаете? Что же это могло быть еще, если только не сон?

— Ну, разумеется, — ответил я с внутренним содроганием. — Всего-навсего сон.

— Мне почудилось, — продолжал Том, — что в моей комнате был человек, и я выскочил из кровати, и… и… Но где же моя свеча?

— Скорее всего, у вас в комнате, — сказал я, — Сходить за ней?

— Нет, не стоит, не уходите… Это все ерунда… Я говорю, не надо! То был просто скверный сон. Заприте дверь, Дик; я, пожалуй, побуду немного с вами, мне как-то не по себе. А теперь, не затруднит ли вас зажечь свечу и приоткрыть чуток окно — что-то здесь душновато.

Я сделал, как просил Том, и он, накинув на себя, точно Гранвиль, одно из моих одеял, устроился на стуле возле постели.

Всем известно, как бывает заразителен страх, страх любого рода и сорта, но особенно тот, от какого страдал в ту минуту бедняга Том. И меня отнюдь не обуревало желание выслушивать жуткие подробности о видении, которое так обескуражило моего компаньона.

— Только не рассказывайте мне ничего о вашем дурацком сне, Том, — поспенщл заявить я самым пренебрежительным тоном, на деле же содрогаясь от страха. — Лучше поговорим о чем-нибудь еще; однако мне уже ясно как дважды два, что эта паршивая домина давит на нас обои£, и пусть меня вздернут, если я здесь останусь, чтобы и дальше мучиться так сказать “несварением желудка” или… или же от дурных снов! Так что предлагаю начать поиски комнат и, если не возражаете, завтра же, с утра пораньше.

Том согласно кивнул и, немного поразмыслив, сказал:

— Я тут прикинул, Ричард… Что-то давненько я не отдавал своего сыновнего долга. Поеду-ка я прямо завтра с утра, навещу отца и побуду у него денек-другой, а там, глядишь, вы уже подыщете нам другое жилье.

Я полагал, что такое его решение, принятое, очевидно, под сильнейшим впечатлением от встречи с призраком, развеется поутру вместе со всеми ночными мороками. Но я ошибался. Том отбыл в деревню с рассветом, предварительно условившись со мной, что, как только подворачивается подходящее жилье, я тут же отзываю его оттуда письмом.

Но, как бы я ни желал поскорее переменить место обитания, вышло так, что по ряду самых заурядных мелких причин я изрядно промешкал, и пролетела почти что неделя, прежде чем вещи мои были упакованы, а письмо Тому отправлено. Тем временем вашему покорному слуге самому довелось пережить одно-два пустячных приключения, которые теперь, с дистанции, представляются мне чистейшим абсурдом, но тогда — тогда они резко подстегнули мое рвение переехать.

Спустя один-два дня после отъезда моего сотоварища я сидел ночью при свече в своей спальне перед полным набором ингредиентов для приготовления крепкого пунша, разложенных на дурацком крохотном столике с паучьими лапками вместо ножек. В безвыходном положении, окруженный духами всевозможных мастей, я, как водится, прибег к мудрости предков и решил “крепить свой дух духом винным”. Но прежде чем приняться за свой снотворный пунш, я, отложив в сторону анатомический атлас, подкреплял себя вместо тонизирующих пилюль полдюжиной страниц из “Обозревателя”. Именно тогда я и услыхал шаги с лестницы, ведущей на чердак. Было два пополуночи, на улице тихо, как на церковном кладбище, и звучали они совершенно отчетливо. До меня доносились звуки эдакой медленной, старческой походки, будто кто-то, едва передвигающий ноги, спускался с чердака, и, что всего удивительнее, он был, очевидно, совершенно бос — звук его шагов напоминал нечто среднее между шлепком по мягкому месту и хлопком в ладошки, бррр, мерзость!

Наша пожилая фифа к тому часу давно уж ретировалась, никого, кроме меня, в доме быть не могло. К тому же таинственный визитер отнюдь не трудился скрывать свое присутствие — напротив, он как бы нарочно старался произвести побольше шума. Когда же его шаги достигли площадки возле моей комнаты, они вдруг стихли. Воображение живо нарисовало мне, как дверь через мгновение распахивается и на пороге предстает во плоти сам оригинал ненавистного мною портрета. Но, к счастью, спустя минуту движение возобновилось, и я с несказанным облегчением перевел дух. Гость в той же манере прошлепал по лестнице, ведущей вниз к гостиным, затем, после очередной паузы, дальше в холл, где его шаги постепенно заглохли.

К моменту, когда все стихло, я был, как говорится, охвачен не вполне здоровым возбуждением. Я вслушивался, но больше ничего не слышал. Собрав все свое мужество, я решился наконец на отчаянный поступок — открыл дверь и зычно гаркнул сквозь лестничные перила: “Кто здесь?” Никакого ответа, кроме гулкого эха, гуляющего по пустынным коридорам старого дома, я, естественно, не дождался; движение не возобновлялось; короче говоря, ничто не давало моим чувствам никакого конкретного ориентира. Есть, я думаю, нечто удивительно разочаровывающее (как в буквальном, так и в переносном смысле этого слова) в звучании чьего-либо голоса при подобных обстоятельствах, вызванное, вероятно, совершенным твоим одиночеством и тщетностью самого звука. Это удвоило мое ощущение изоляции, да и страхи мои тут же вернулись, как только я заметил, что дверь спальни, которую я определенно оставлял открытой настежь, теперь плотно закрыта. В жуткой панике, точно боясь быть отрезанным от последнего моего прибежища, я рванул назад в комнату, где в состоянии воображаемой осады, признаться, ощущение не из приятных, и провел немногие оставшиеся до утра часы.