Алексей Кунцевич - Жажда справедливости. Избранный

Николай же испуганно посмотрел на Козлова, и его всего затрясло.

—Твою мать!— раздалось из-за телевизора,— чуть клюва не лишил! Вот скотина!

А Виконт, соскочив со стула, приблизил свою поганую рожу к лицу Андреевича и язвительно прогнусавил:

—Надеюсь, Семечкин, ты признаешься в вышеперечисленных грехах?

—Да,— тот чуть ли не плакал.

—Ты— атеист?— опять спросил рыжий.

—Д… да.

—Алкоголик?— не унимался Виконт.

—Да.

—И я надеюсь,— рыжий схватил Николая за воротник рубахи обеими руками и широко раскрытыми глазами всмотрелся в испуганные глаза Николая Андреевича,— я надеюсь, ты понимаешь, что все здесь происходящее со сном ничего общего не имеет? Понимаешь?

И отпустил Николая.

Внезапно Семечкин понял, что он наяву, и с ним случилось нечто ужасное: кровь отлила от лица, Николай стал возбужденно шарить глазами по комнате. После прохрипел неузнаваемым голосом:

—Где я?

И задрожал всем телом.

—Готово!— рявкнул попугай, который весь в пыли сидел на телевизоре. Он обратился к субъекту в сорочке: —Разрешите мне, монсеньор!

—Разрешаю,— ответил тот.

—Во-о-он отсюда!!!— проорал Цезарь пронзительно.

Всё пропало перед взором Николая Андреевича: свечи, бутылки, попугай с распростертыми крыльями, но тут же явился ужасный холод и пронизывающий ветер. Николай Андреевич открыл глаза и закричал. Он находился на улице и,— хуже того,— за несколько километров от своего дома. Семечкин стоял на трамвайных путях в черном трико, вздувшейся на ветру пестрой рубахе и домашних тапочках на босу ногу. Сзади что-то скрипело и грохотало. Семечкин повернулся.

—Не-е-е-ет!!!— голос его прорезал спокойствие улицы и полоснул по барабанным перепонкам водителя трамвая, который тормозил, от чего летели стекла во всех трех вагонах.

В глазах Андреевича потемнело, он начал падать навзничь. Упав, ударился головою об лед и не в первый раз потерял сознание.

В пять с половиной часов пополудни сознание покинуло Николая Андреевича, но вернулось к Прасковье Федоровне, проживающей двумя этажами ниже квартиры № 49. Прасковья Федоровна, проспав без малого двенадцать часов подряд после ночной смены, встала, чтобы приготовить ужин.

Мужа она не имела никогда; она обманулась в молодости один раз, сдав спустя девять месяцев ребенка в детский дом. Теперь подходил к концу четвертый десяток, детей больше не было, а единственная дочь выросла без матери, которую никогда не видела. (Спешу сообщить, дорогой читатель, одну немаловажную деталь: то ли по недосмотру, то ли еще по какой-либо причине дочери сохранили фамилию матери— Шмаковой.) Старою девой Прасковья Шмакова не осталась в известной степени; в квартире ее весьма часто ужинали и имели ночлег одни ей знакомые лица мужского пола.

Итак, проснулась Прасковья Федоровна в своей квартире № 44 в половине шестого вечера. А так как сегодняшний вечер Шмакова вынуждена была проводить одна, она решила не пришпоривать свою и без того скупую фантазию, а сварить первое, что придет в голову. В голову, как это часто с нею бывало, пришла идея сварить щи. Только сия идея пожаловала, как Шмакова решила ее бросить, потому что она не могла быть воплощена, по крайней мере, полностью; не хватало важного ингредиента, а именно— капусты. Но на этом сегодня запас рецептов у Шмаковой исчерпывался. Наконец после недолгих размышлений она решила остановиться на щах. Капусту же можно было раздобыть у соседки, что часто делала Прасковья Федоровна. Благо соседка попалась не скупая и стойко сносила почти ежедневные визиты Шмаковой. Соседкой, которую часто посещала Шмакова, была уже известная нам Клавдия Ильинична— супруга бедового пьяницы, которого об эту пору уже грузили в машину «Скорой помощи».

Приняв столь важное решение, Шмакова одела ядовито-зеленого цвета халат и, заперев свою дверь, шлепая тапочками, устрашающих своим видом тараканов, отправилась на пятый этаж.

Когда Прасковья Федоровна миновала лестничный пролет и оказалась на четвертом этаже, что-то произошло с ней; ей захотелось бежать назад без оглядки. Почему, она не могла понять, но предчувствия ее никогда не обманывали. Секунд пятнадцать стояла она перед окном, смотря тупыми глазами в стекло, и думала. Но чувство голода задушило зарождающееся ощущение опасности, и Прасковья Федоровна, отбросив все сомнения в сторону, пошлепала дальше.

Дойдя до двери квартиры № 49, Шмакова позвонила. Никто не открыл. Она позвонила еще раз. Никакого результата. Опять нажала на кнопку. Ноль эмоций. Она собственными ушами слышала, как надрывался звонок в квартире.

—Странно. Ильинична должна быть дома. Хм.

И в сей момент дверь звучно щелкнула и открылась. Шмакова вытаращила глаза. Вместо ее знакомой стояла неизвестная девица в одном неглиже, нагло и развратно улыбаясь. Прасковья прикипела к полу и раскрыла рот.

—Что вам угодно?— как ни в чем не бывало, спросила развратница.

Молчание.

—Что же вы молчите?

—Я э… это,— Шмакова оправилась, наконец, от первых впечатлений, решив, что, должно быть, это племянница Семечкиной, о которой та неоднократно упоминала.— Капустки бы мне,— выдавила из себя голодная Прасковья Федоровна.— Я— соседка Клавы… Взаймы можно?

—Это все?— Девица сощурила огромные зеленые глаза. И вдруг вытянула правую руку, в которой невесть откуда взялся небольшой кочан капусты.— Извольте-с.

Шмакова рефлекторно дернула было рукою, но вдруг замерла. Нет, господа, ничего сверх удивительного не было в том, что капуста нашлась зимой; в конце концов, это-то Прасковья Федоровна и хотела; странно было другое: кочан был ну точь-в-точь как свежий, будто только что с грядки; тугой, плотный и слишком идеальный. Кстати, именно кочан будет ассоциироваться у Прасковьи Федоровны с сегодняшним вечером.

—А Клава дома?— спросила Шмакова лишь для того, чтобы хоть что-то сказать.

—Она будет позже. Не вернулась со службы. Может быть, пройдете? Составите за ужином компанию.

—Ну, если не буду мешать.

—Что вы, что вы. Пожалуйста, проходите.

Сама того не зная (а может, и зная), девица нажала на чувствительный рычажок Шмаковой, коснувшись темы еды.

Шмакова прошла в квартиру. Девица захлопнула дверь и пригласила Прасковью в зал. А там ничего не изменилось со времени исчезновения Семечкина, только цезарь вел себя более возбужденно,— он прыгал по столу на одной лапе, поедая шоколад с коньяком, который он держал в другой.

Шмакова протерла глаза. А попугай поднял на нее свои здоровые и наглые и человеческим голосом с хрипотцой гаркнул: