Саймон Магинн - Овцы

В конце концов Себастьян совершенно потерялся и очутился на дороге, которая вела из ниоткуда в никуда. Он остановил машину и вышел. Стоял туманный осенний день, теплый и неприветливый. Заметив на другом конце поля холм, он взобрался на него. Тут-то оно и случилось. Потом он присочинил разные детали, что его притянули туда особые силы, какой-то магнетизм, какие-то потоки. Себастьяна, при всей его приземленности, тянуло к неизвестному.

Перед ним простиралась огромная ферма. Викторианская, выстроенная из местного камня. Небольшие блоки разного размера, скрепленные цементом. Она явно была заброшена, кое-где начала разрушаться и все-таки выглядела внушительно, как некогда неприступная крепость. Она стояла в поле; на краю поля был утес, за которым начинался океан. Атлантический. Следующая остановка — Америка. Какая бы часть разума Себастьяна ни сидела в тот день за рулем, она немедленно нашла это место на вершине скалы, в духе Эмилии Бронте, дикое и пустынное. Решив, что надо брать, он не удивился, когда заметил прислоненный к стене щит «Продается». В доме чувствовалось некое стоическое равнодушие. Он будто бы говорил: пусть люди предаются в этих стенах своим бессмысленным страстям и разыгрывают свои драмы, поколение за поколением будет приходить и уходить, и только дом останется стоять вечно.

Себастьян был глубоко потрясен увиденным еще прежде, чем рассмотрел все вблизи. Неприятные предчувствия охватили его, как сквозняк в коридоре, но он не признавался себе в этом. Дом не может быть ни плохим, ни хорошим. Он может быть только безразличным, ну разве что немного враждебным. Этот-то уж точно не проявит ни к кому жалости, он может даже дать подножку тому, кто поведет себя неосторожно. Предчувствия перешли в радостное возбуждение. В нем пробуждался старый коммерческий запал, он уже обдумывал детали предприятия. Он берет этот дом. Он уже взял его. Себастьян чувствовал, как дом тянется к нему, засасывает в себя. Он берет этот дом.

Купив дом, пусть лишь в собственном воображении, Себастьян подошел поближе и обошел свои владения. Невероятно большой дом, трехэтажный, неправильной формы. Окна были совершенно примитивными, просто дыры, выбитые в сухом камне. К парадному входу, которого не было видно с дороги, вели две каменные плиты-ступени. Одна из плит была совершенно определенно могильной, но на ней остались лишь смутные воспоминания о резьбе. Она казалась невероятно старой. Парадная дверь представляла собой огромный дубовый чурбан, который, похоже, был когда-то частью невольничьего судна. И действительно, дверное кольцо напоминало ножные кандалы, частью которых оно могло когда-то быть, и как будто говорило посетителю, что огромные средства, истраченные на строительство дома и покупку земли, были получены на самых мрачных и жестоких дорогах славного девятнадцатого столетия. Можно было даже уловить влияние Бристоля.

С первого взгляда было понятно, что это не просто огромный дом, это кое-что получше: дом для могущественных, влиятельных людей. Вроде помещика-барона или дворянина-землевладельца. Люди, жившие в этом доме, были людьми видными, их прихоти удовлетворялись огромными доходами от импорта, однако они руководствовались в своей жизни законом. И в то же время они любили хорошо провести время. Одно из преимуществ, которые дает богатство — Себастьян считал себя богатым, а не просто обеспеченным человеком, — состояло в возможности купить себе компанию. Дом требовал от жильцов настоящей жизни. Вечеринки. Танцы. Музыка. Себастьян думал об огромном скоплении людей. Люди танцевали в поле возле утеса. Звон бокалов. Девушки. Наконец ум Себастьяна добрался до цели, вокруг которой вертелся все это время. Он понял, что надо делать в этом доме. Американцы назвали бы это «балами». Он — развлечением. Невинным, здоровым развлечением.

Очевидно, что дом пустовал уже давно. Несколько окон было разбито и заколочено досками. В юго-восточном углу крыша сильно провисла. Насколько он мог рассмотреть через окно нижнего этажа, комнаты были изуродованы пожаром и нуждались в капитальном ремонте. Работы много, серьезно подумал он. А потом, по его словам, он подумал: Джим Туллиан. Кто же еще? Семья. По крайней мере почти семья. Или, может, скоро будет семья. А? (Джеймс и Адель не были женаты. Ее родители терпеливо ждали, когда это случится. Его родители заявили, что свадьбу, если таковая состоится, посещать не намерены.) Цены упали, самое время покупать. Он записал номер агентства по недвижимости, указанный на побитом ветрами щите, и через час уже был в Хаверфордвесте, сидел в кресле и вел переговоры. У агента по недвижимости был такой вид, будто для него Рождество уже началось.

* * *

— Джеймс. Когда случилось это чудовищное происшествие с Руфью, — имя, произнесенное этим человеком, этим дядей Себастьяном, заставило Джеймса сжаться, — я чувствовал себя так, как будто умерла моя собственная дочь. Мне никогда не было так плохо. Честное слово, Джеймс. — «Ты просто не понимаешь, о чем говоришь, — подумал Джеймс. — Иначе ты бы этого не говорил». — И тогда я подумал, что тебе, Адели и малышу Сэму лучше всего убраться подальше от всего этого. В такое место, где бы вы могли быть вместе и, знаешь, попытаться пережить все это. Поменять жизнь. Перезарядить батарейки. Ты меня понимаешь.

— Себастьян...

— Не нужно пока ничего говорить, Джимми («Джимми?»), дай мне закончить. Я знаю, что малышу Сэму («ради Бога, ему уже семь лет») не очень хорошо в школе. Я слышал, что он плохо себя ведет, дразнится, правда? Ну, что-то такое. Все это очень печально. И Адель. Я знаю, что у нее скоро будет выставка. Очень важная. Ей собираются дать какой-то приз.

— Нет, просто комиссия выразила...

— На следующий год в мае?

— В апреле.

— В апреле. Точно. Это будет очень важное событие в ее жизни.

— Важное. Да.

Джеймс прекрасно понимал, какое огромное значение имеет эта выставка. Он знал, что происходило с Аделью: все, что она делала и что ей приходилось выносить, сколько решать проблем, бороться с равнодушием и критикой, стараться обзаводиться друзьями и знакомыми, чтобы стать тем, кем она была, — художником, агенту которого звонят из Призовой комиссии Тернера. Со времени первой выставки в художественной школе от нее многого ждали. Так все и говорили: «Многообещающий художник». Он помнил день, когда она впервые показала ему свои картины. Он сказал: «Многообещающе», — и она ударила его так сильно, что остался синяк, который ей потом пришлось покрывать бесконечными поцелуями...

— Джеймс? Ты слышишь меня? Я говорю: ты, Адель, малыш Сэм, все вместе вы поедете...

— Послушай. Дай мне сказать, — перебил его Джеймс, только чтобы убедить себя, что он тоже принимает какое-то участие в беседе (беседе? может, это инструктаж?). Порой Себастьян вел себя как армия оккупантов.