Томас Оуэн - Дагиды

И эта низкая зловонная раковина, которая, очевидно, служит заодно писсуаром… И глухая монотонная капель из неисправного крана, изъеденного зеленой лепрой…

Месье Самбо, должно быть, бедолага. Какой-нибудь наемный скрипач в пенсне и с потрепанным воротничком. Уж конечно, его не сравнить с прекрасным сверкающим клоуном. Иначе он обязательно приколол бы к двери свою фотографию в белой бархатной шапочке и с серебряной звездочкой на правой щеке.

Капля из крана регулярно хлюпала. Возле сточной трубы лежали три обгорелые набухшие спички.

Донатьен поднялась на несколько ступенек. Запахло какой-то кислой пылью и затхлым бельем. С верхнего этажа доносилось гуканье и бормотанье ребенка. Бред какой-то. Галлюцинация. Наваждение. Разве здесь место для ребенка – в пагубной, смертоносной берлоге?

Поступь Донатьен сделалась более легкой, более упругой. Перед самой лестничной площадкой она вытянула шею. Дверь была полуоткрыта. Изнутри явственно слышались детские глоссолалии. Это радостное бормотание, этот булькающий речитатив – банальность при любых других обстоятельствах – казались здесь странными и неуместными.

Еще три ступеньки и Донатьен открыла дверь.

В крохотной кухоньке, возле жирной и осклизлой газовой плиты, на полу, среди смятых бумажных клочков, совсем маленький ребенок играл с белой чашкой. Он поднял заслюненный подбородок, засмеялся и тотчас принялся за свое гуканье.

– Мадам Диана… мадам Диана! – крикнула Донатьен. – Есть кто-нибудь?

Ответа не было. Ребенок замолчал и уставился на нее. Она прошла вперед, мимоходом потрепала курчавую белокурую головку и толкнула дверь в глубине кухни.

Застыла и зажала рот, чтобы не вскрикнуть.

На убогой постели лежала старая женщина – мертвая, с открытыми глазами. По краям ее желтых век ползала муха. Одна рука свесилась к полу, другая покоилась на груди. На полу валялись засморканные платки и черное нижнее белье – жесткое, словно кожа угря.

Донатьен отшатнулась и, ступая осторожно, как слепая, прошла кухню, не оглянувшись на ребенка, который начал всхлипывать. Перевела дыхание на площадке и бросилась вниз по лестнице.

Запыхавшись, она почти прыгнула на тротуар и тут резко остановилась. С другой стороны улицы чертов лавочник сделал ей знак подойти. Он несколько раз согнул и выпрямил указательный палец с видом ироническим и всезнающим – прямо школьный учитель, поймавший мальчишку на какой-нибудь шалости и приглашающий его к заслуженному наказанию. В этом пустяковом жесте было столько убедительной силы, что Донатьен с трудом подавила инерцию механического послушания.

Она не хотела пересекать улицу. Ей хотелось остаться одной, не видеть и не слышать никого. Ей было страшно. Кто дал знак подойти? Плюгавый ли этот лавочник, или жуткий Дон Кихот на паучьих лапах, или вообще кто-то другой, кого она всегда боялась встретить, кто-то, простодушный в своей неопределенности, в глазах которого сквозь подленькое всепонимание мерцала безысходная жестокость.

Донатьен поняла, что необходимо сейчас же, не медля ни секунды, свершить крестное знамение. Когда она коснулась пальцами лба, где-то наверху звонко треснуло оконное стекло и осколки посыпались перед ней на тротуар.

Она инстинктивно закрыла лицо ладонями и кинулась бежать.

Дверь лавочника стояла открытой. Владелец исчез.

Донатьен, ничего не соображая, ринулась в темень…

И снова на улице ни звука, ни дуновения. На верхнем этаже дома вздрагивала разбитая рама. Послышался тренькающий смешок или, быть может, бормотание одинокого ребенка.

С витрины проклятой лавчонки снова улыбалась девочка с птицей на плече.

И на пороге ОН снова занял свой пост.

На картине был изображен пейзаж: речка в пологих берегах, поросших кустарником, и ярко-синее небо. Маленький пейзаж, очень скромный, очень светлый. Стекло, вделанное в раму, отстояло от полотна сантиметров на пять.

И в этом пространстве я вдруг увидел синюю змею… Толщиной с добрый большой палец.

Поначалу она огибала контур полотна, образуя синее повторение правого нижнего угла, потом сдвинулась влево.

Она походила на одну из странных разноцветных жил, которые в бездонной глубине тысячелетий пробороздили некоторые кристаллы.

Чем она занималась в пространстве между пейзажем и стеклом, на котором вспухала иногда крохотная испаринка в том месте, где открывалась ее маленькая хищная пасть?

С минуту я созерцал с интересом ее граненую головку, ее тонкий раздвоенный язык, молниеносный, как лихорадочная антенна, которой бился, беспомощный, о прозрачную стену.

Потом мне стало не по себе. Отец стоял рядом. Он, видимо, находил все это совершенно естественным. Он стоял, засунув руки в карманы и смешно задрав бороду. Я повернулся к нему:

– Мне это не нравится. Надо ее убить.

– Она такая, такая синяя…

– Тем хуже! Мальчишки обязательно захотят ее потрогать.

У моего отца имелось много оружия. Он был страстным любителем стрельбы в цель. Я посоветовал ему взять пистолет, приставить дуло к стеклу и убить змею без риска.

Он пожал плечами и неохотно вышел из комнаты. Я продолжал наблюдать змею, лениво скользящую по берегу нарисованной речки, как вдруг дверь с треском распахнулась. Отец вошел. Но какая муха его укусила?

Он заорал: «Пригнись!» – и начал стрелять с порога, целясь в картину. Он держал по пистолету в каждой руке, но эти руки отчаянно тряслись. Комната наполнилась дымом и пороховой гарью.

Я прижался на четвереньках к стене под картиной, что служила мишенью моему отцу. Пули вонзались в мебель, в потолок, повсюду. Любой выстрел мог принести мне смерть.

Я обезумел от злости: какого черта он стреляет с порога, не соизволив даже подойти и убить эту тварь наверняка? Так просто. И к чему столько грохота, столько ущерба?

В этот момент я почувствовал шуршанье на стене. Что-то тяжелое и гибкое хлестнуло по руке.

Слишком поздно. Синяя змея скользнула между плинтусом и стеной.

На моей кисти осталась с тех пор странная белая метина.

Мой отец, расстреляв патроны, отшвырнул пистолет, бросился на пол и горько, глухо, исступленно зарыдал.

Туман не рассеивался. Напротив, неодолимо сгущался. Полосы более разреженные жадно поглощались пеленой, и сдвоенные светлые кольца фар плясали на белой, воздвигнутой в ночи стене. Вести машину становилось все более опасно. Белые, легкие, влажные хлопья, рожденные невесть где, в каких-то оврагах, неслышно собирались, стягивались в плотную, непроницаемую массу.