Томас Оуэн - Дагиды

Я живу один. Кто мог фланировать по дому? Увы, у меня не хватало смелости вскочить, распахнуть дверь, закричать: «Кто там?» Меня парализовал постыдный страх неведомой, ужасной встречи. Я продолжал сидеть на постели. На лбу проступил холодный пот, губы тряслись, ноги заледенели, а сердце выстукивало уж не знаю какую мольбу…

По счастью, шаги возобновились, удаляясь. Спускались по лестнице. Скрипнула, открылась парадная дверь, дабы кого-то выпустить. Потом ее толкнули извне, и она закрылась с тем мучительным треском, от которого всегда дрожал весь дом.

Я сразу пришел в себя, вскочил, пробежал по ступенькам, зашлепал босыми ногами по плиточному полу коридора.

В коридоре и близ входной двери ко мне вернулось ощущение уверенности и даже некоторой смелости: за дверью была улица, ходили люди, ездили машины – можно было убежать, позвать на помощь, скрыться от неведомой угрозы пустого дома…

Схватившись за ручку двери, я вдруг обратил внимание на странную вещь: дверь была тщательно закрыта… изнутри. Немыслимо. Снял засовы, ступил на порог, посмотрел…

Пустынная улица. Метрах в двадцати маячил силуэт неторопливо удаляющегося прохожего.

– Эй! Месье!

Прохожий неуверенно обернулся, поискал, кто зовет, увидел меня в светлом проеме раскрытой двери.

– Месье, будьте добры. Одну минуту.

Он медленно двинулся в мою сторону. Я схватил с вешалки пальто и накинул на пижаму.

– Извините, Бога ради, – обратился я к незнакомцу, который приближался с недоверчивой физиономией, – можно вам задать один вопрос?

Это был симпатичный с виду мужчина среднего роста. Он носил пальто строгого, почти военного покроя, застегнутое наглухо. Сдвинутая назад шляпа открывала интеллигентный лоб. Лет, вероятно, около шестидесяти.

– Извините за нелепый вопрос, – начал я. – Вы сейчас не выходили из этой двери?

Он озадаченно смотрел на меня серыми, очень живыми, очень подвижными глазами. Видимо, соображая, как себя вести с человеком, который заранее извинился за нелепость вопроса. Возможно, принял меня за субъекта сомнамбулического или безумного. Возможно, знал куда больше меня.

– Нет, месье, – ответил он спокойно и терпеливо. – Нет, я не выходил из вашего дома.

Я опустил глаза, боясь заметить неискренность в его взгляде, и невольно обратил внимание на его ноги. Любопытной формы ботинки, отделанные замшей, с черными застежками.

Он добавил:

– Сами посудите, что я мог бы делать у вас?

Справедливо. Этот мужчина, гладко выбритый, элегантный и сдержанный, основательно поколебал мою уверенность.

– Но может быть, – настаивал я без всякой убежденности, – может быть, вы заметили кого-нибудь, выходящего из этой двери?

Новый удивленный и сочувствующий взгляд.

– Успокойтесь. Пока я проходил мимо вашей двери, на улице не было ни единой души, уверяю вас. Вам приснилось, надо полагать.

– Приснилось?

Я оглядел улицу. На тротуаре и мостовой лежала яркая прямоугольная полоса, пробитая нашими двумя тенями. Несмотря на холодное время года, было довольно тепло. В светлом сумраке неба ползли густые облака. Ничего себе «приснилось»! В моих ушах еще отзывались шаги на лестнице, сердце еще вздрагивало при воспоминании о шуме закрывающейся двери. Я запахнул пальто и машинально потер одну голую ногу о другую. Неизвестный продолжал смотреть на меня сочувственно.

– Холодно так стоять. Идите и постарайтесь заснуть. Доброй ночи.

Боже мой, заснуть! Я содрогнулся от этих слов. Лечь в постель и заснуть? Остаться одному в доме? Никогда, ни за что! Этот человек не должен, не может меня так оставить. Но как сказать?

Словно цепляясь за последнюю надежду, я схватил его кисть обеими руками:

– Не оставляйте меня одного, умоляю вас! Ах, если б вы только знали!

Благожелательное лицо незнакомца изменилось. Несмотря на видимое спокойствие, угадывалось некоторое замешательство. Если мое присутствие провоцировало не страх, то, во всяком случае, что-то родственное: неуютность, желание оказаться где угодно в другом месте, стесненность, порожденную навязчивостью субъекта, которого неудобно резко оборвать.

Он помолчал немного, потом заговорил:

– Вы просто взвинчены, вы находитесь под влиянием вашего кошмара. Выпейте холодной воды и ложитесь в постель.

Но я уже увлек его в коридор и захлопнул дверь. Господи! Тот же самый мучительный треск! Нет, я не спал! Все что угодно, только не спал!

– Позвольте ваше пальто, – быстро и категорически попросил я.

Удивленный незнакомец не сопротивлялся, протянул мне шляпу, потом снял пальто, скроенное наподобие сюртука дуэлиста.

Почему это слово пришло мне в голову? Вероятно, потому, что визитер предстал в тонкой шелковой рубашке с кружевными манжетами, словно герой Стендаля.

Он подошел к зеркалу и, улыбаясь, слегка пригладил волосы. Но, верно ли, он улыбался? Мне показалось, что лицо, отраженное в зеркале, имело совсем иное выражение… Безразличная вежливость с оттенком коварства. Что-то трудноопределимое, дразнящее, беспокойное…

Это впечатление скользнуло и пропало. Незнакомец повернулся ко мне, ожидая приглашения.

Меня одолевало сомнение в его искренности. Что, если он солгал? Вдруг это и есть автор зловещих шагов, который вырвал меня из постели, которого, вопреки всякому разуму и всякой осторожности, я дружески позвал в то самое место, откуда он столь недавно удалился?

Однако было слишком поздно менять решение. Мы закрылись от внешнего мира. Нечто возникло между нами помимо моей утомленной воли. Вялым жестом (трудно сказать, что, собственно, этот жест выражал – раздражение или гостеприимство) я пригласил его пройти.

Мы поднялись в салон и разместились в глубоких креслах друг против друга. Настольная лампа рассеивала мягкий свет в нашем углу, скрывая темнотой остальное пространство. Некоторое время сидели молча. Потом гость, слегка наклонясь, заговорил:

– Хотя мое имя вам ничего не скажет, приличие требует, чтобы я представился. Доктор Вавилон… Только случай, – продолжал он, – завел меня в вашу окрестность, но я слишком уважаю причуды судьбы, чтобы отклонить ваше предложение. Может статься, нам действительно есть что поведать друг другу.

Впрочем, насколько я помню, говорил в основном гость. Он рассказывал о себе с той ошеломительной откровенностью, коей отличаются пассажиры в поезде или самолете: убежденные, что встреча единственная и последняя, они часто поверяют нам чуть ли не самые интимные секреты своей жизни. Он был женат, обманут, осмеян. Глубокая сердечная рана и растерзанное самолюбие, несмотря на годы, еще кровоточили.

Хотя он и обходил некоторые щекотливые моменты, я понял, что холодная решимость не растаяла со временем и что он отнюдь не отчаялся встретить тех, кого столь долго и целеустремленно искал.