Энн Райс - Черная камея

По всей комнате летало стекло. Незнакомцу пришлось пригнуться, уворачиваясь от осколка, нацеленного прямо ему в лицо. Лопнула нижняя половина душевой кабины – и на пол полетела новая порция осколков, еще более острых.

"Что это?" – шипел громила, так быстро отмахиваясь обеими руками от необычных снарядов, что я не мог уследить за его жестами.

Гоблин набросился на него с кулаками, а потом снова принялся душить. Незнакомец яростно, но с видимым усилием сбросил с себя нападавшего.

Ярко вспыхнул свет, затем погас и снова загорелся. Тут я разглядел незнакомца при полном свете. Это был молодой человек с идеальной кожей и блестящей черной шевелюрой, в отлично сшитом черном костюме. Его лицо, пусть даже искаженное ненавистью, было красиво – по-другому не скажешь.

"Что это, черт тебя возьми?" – прорычал он, обращаясь ко мне. На него сыпался град стекол, а он отмахивался от них, как от насекомых. Лампочки по-прежнему то ярко вспыхивали, то гасли.

"Так я тебе и сказал! – ответил я. – Ты сейчас в моем доме, точно так же, как когда читал свои книги на моем острове! Убирайся вон, иначе может случиться всякое. Я вижу того, кто с тобою сейчас борется, и мне ясно как день, что ты его не видишь!"

Я кипел от ярости. Мне лишь чуть-чуть не хватило смелости попытаться швырнуть осколок прямо ему в грудь. В следующую секунду он исчез. Исчез тихо и быстро, словно его тут никогда и не было, а я остался один, в темноте, среди разбитого стекла, и Большая Рамона в своей ночной рубашке в розочку, босая, удивленно смотрела на меня.

"Боже милостивый! – выдохнула она. – Что ты натворил?"

"Это не я, это он. Ты разве его не видела! Господи, ты разве его не видела?" – взмолился я.

"Даже не знаю, что я видела. Стой смирно. И не думай ступить на осколки! Я крепко спала, когда услышала звон бьющегося стекла".

Гоблин стоял в дверях туалета и сдержанно, мудро мне улыбался. Я обнял его. Он не был бестелесным.

"Слава богу, что у меня есть ты, – объявил я, гладя его по волосам и целуя. – Ты спугнул его. Тебе это удалось".

Дом просыпался. Я услышал топот ног, бегущих по лестнице. Из холла внизу раздался голос Клема. Сработал сигнал тревоги, хотя как и где – я не знал.

В комнату гурьбой ввалились люди, и я представил, какая картина перед ними возникла. Они увидели, что я стою один посреди гор разбитого стекла, босой, как Большая Рамона, и обнимаю пустоту. Я знал, что никто меня не поймет, никто мне не поверит.

К тому времени, как мы доехали до больницы, я превратился в идиота в окровавленной ночной рубашке, несущего тарабарщину. Я сидел в лимузине тетушки Куин, зажатый с двух сторон ею и Клемом, а напротив нас, спиной к водителю, ехали Большая Рамона и Жасмин, и все в один голос умоляли меня успокоиться. Пальцы Клема буквально впились в мою руку, да и тетушка Куин тоже налегала на меня изо всех сил. В какой-то момент Большая Рамона велела тетушке Куин отодвинуться и, заняв ее место, обхватила меня обеими руками на манер профессионального борца.

Старая история. Чем больше ты говоришь людям, что не сошел с ума, тем больше они убеждаются в обратном. И сейчас мои домашние явно считали меня помешанным.

Сколько раз я повторял, что в дом забрался чужак? Сколько раз они отвечали мне, что это невозможно? Сколько раз я повторял, что Гоблин разбил стекло, Гоблин спас мне жизнь, и сколько раз они при этом обменивались тревожными взглядами?

Я продолжал бесноваться, когда мы подкатили к входу для машин "скорой помощи", где меня уже ждала каталка. Я, конечно, расшумелся, что она мне не нужна, но потом до меня дошло, что я босой и ноги у меня изрезаны стеклами. Ладно. Надо соблюдать больничные правила. Я бы мог одеться как следует перед выходом из дома, если бы только к моим словам прислушались.

Меня отправили в палату неотложной помощи, где бесцеремонно разрезали ночную рубашку и обработали все порезы и царапины по всему телу.

Но у меня болела голова, и я все время говорил им, что эта боль меня убивает. Как они не поймут, что этот тип ударил меня о стену? Так пусть дадут что-нибудь от головной боли, если ничего другого не делают. И оставят в покое мои царапины и синяки. А синяков было полно. Увидев, какие они огромные и черные, я завопил во все горло, чтобы пришли тетушка Куин и Жасмин. Как жаль, что уже нельзя было призвать на помощь Папашку! Проклятье!

Меня начали привязывать к каталке, и я чуть было действительно не сошел с ума.

Все это время Гоблин был рядом, такой сильный, такой плотный, на лице его было написано искреннее участие, но я не осмеливался заговорить с ним, и он это понимал. Он растратил столько энергии, но тем не менее по-прежнему выглядел осязаемым и энергичным. Я все никак не мог понять, как у него это получается. Ему не нравилось то, что происходило у него на глазах, и он этого не скрывал. И я вдруг страшно перепугался, как бы он не начал снова бить стекла, ведь тогда наступит хаос.

"Гоблин, ничего не делай, – сказал я, строго глядя на него. – А то мне будет хуже. Позволь мне самому справиться".

Тут к каталке приблизился Уинн Мэйфейр, гордый потомок легендарного семейства Мэйфейров и глава этого больничного комплекса. В палате воцарилась тишина, все врачи и медсестры казались загипнотизированными от одного его присутствия.

Я тоже успокоился. К тому времени меня успели связать по рукам и ногам в буквальном смысле этого слова, но с какой стати я стал бы возражать против того, чтобы меня осмотрел доктор?

Благодаря рассказам Линелль я кое-что знал об Уинне Мэйфейре. Он родился в Новом Орлеане, рос в Бостоне, а доктором стал на севере. На юг он вернулся, только когда с ним связались родственники и предложили не работу, а мечту: возглавить новый медицинский центр. Он стал партнером и доверенным лицом Роуан Мэйфейр, другого титулованного доктора из того же знаменитого семейства, той самой Роуан, которая создала и финансировала центр и сама выбрала области, в которых он будет специализироваться.

Всю каждодневную рутинную работу по управлению центром доктор Уинн взял на себя, а Роуан неустанно занималась исследованием человеческого гормона роста – давней мечтой Линелль.

Где-то на втором плане оставался отец доктора Уинна, доктор Эллиотт Мэйфейр, специалист по общей хирургии, который иногда на прежнем месте работы, поддавшись уговорам, проводил трансплантацию. Эти трое – Роуан, Эллиотт и Уинн Мэйфейры – составляли костяк всего заведения.

Доктор Уинн был знаменит своим очень тихим голосом и чрезвычайно мягким прикосновением. Он специализировался в нейрохирургии – той же области, в которой работала доктор Роуан Мэйфейр. Эти двое считались кузенами и были похожи не только внешне, но и по темпераменту и одаренности. Встретились они впервые совсем недавно и были немало поражены друг другом.