Михаил Харитонов - Теперь мы их похороним

12 мая 1971 года. Москва, утро.

Демонстрацию решено было провести прямо в лаборатории.

Напрасно профессор Боровский названивал во все мыслимые и немыслимые инстанции, доказывая, что это парализует нормальную работу Института как минимум на неделю. Ничего не помогало. Дорогому товарищу Леониду Ильичу Брежневу остро приспичило взглянуть на всё самому.

Дорогого товарища, впрочем, тоже отговаривали. Очкастые референты из цековского аппарата даже успели настрочить докладную, в которой доказывалось, что разработки Боровского в высшей степени сомнительны и т.д. В ход пошли даже придирки к родословной почтенного профессора: родители его были родом из Бердичева, известного еврейского местечка, имели в Израиле дальних родственников, и к тому же назвали сына Иосифом — наверняка ведь не спроста, а в честь одиозного библейского персонажа… Но ничего не помогло: Брежнев заявил, что сам разберётся, кто тут еврей, кто скрытый сионист, а кто просто мутит воду, вместо того, чтобы заниматься делом.

Особой проблемой была охрана. Генсек откровенно не любил топтунов, но при этом очень заботился о своей безопасности. Он-то хорошо знал, как в своё время отправил на пенсию Никиту Хрущёва — и ту роль, которую сыграли в этом деле эти неприметные человечки с грубыми лицами. В результате здание Института было буквально нашпиговано людьми с оружием — но только не тот коридор, который вёл в лабораторию профессора Боровского.

Тот же день, то же время. Вашингтон, вечер.

Демонстрацию решено было провести прямо в лаборатории.

Напрасно профессор Боровски отправлял факсы во все мыслимые и немыслимые инстанции, доказывая, что это парализует нормальную работу Института как минимум на неделю. Ничего не помогало. Президенту Соединённых Штатов Америки Ричарду Милхаузу Никсону было необходимо увидеть всё своими глазами.

Господина Президента, впрочем, тоже отговаривали. Высоколобые аналитики из Администрации даже успели изготовить аналитический отчёт, в которой доказывалось, что разработки Боровски в высшей степени сомнительны, и т.д. В ход пошли даже придирки к родословной почтенного учёного: родители его эмигрировали из-под Жмеринки, находящейся на советской территории, имели подозрительные знакомства в левых кругах и к тому же назвали сына Йозефом — наверняка ведь не просто так, а намекая на кровавого кремлёвского диктатора… Но ничего не помогло: Никсон заявил, что сам разберётся, кто тут шпион, кто скрытый сталинист, а кто просто портит воздух, вместо того, чтобы работать.

Отдельной проблемой была пресса. Президент откровенно не любил журналюг, но при этом очень заботился о своей репутации. Он-то хорошо знал, как на предыдущих выборах Джон Кеннеди обошёл его на повороте — и ту роль, которую сыграли в этом деле эти развязные людишки с плохими манерами. В результате здание Института было полностью открыто для людей с фотокамерами — но только не тот коридор, который вёл в лабораторию профессора Боровски.

Тот же день, то же время. Москва, утро.

— Вот он.

Зрелище было так себе. В стеклянном ящике спокойно сидел кролик, довольно упитанный с виду. Перед ним лежала морковка. Кролик презрительно косил на неё красным глазом, давая понять, что сыт каротином по горло. В углу валялось несколько катышков засохшего помёта.

— Он так сидит уже неделю, — несколько смущаясь, сказал профессор Боровский. — Как видите, все витальные функции в норме.

— Все чего? — не понял Леонид Ильич. — Выражайтесь яснее, — бросил он профессору.

— Витальные функции, — повторил тот, потом поправился: – В смысле, он живой и здоровый.

— Точно здоровый? – на всякий случай переспросил Брежнев, глянув на профессора презрительно, как тот кролик на морковку. – Дистрофия там, истощение организма… почки, печёнка, сердце?

— Здоровее нас с вами, — ляпнул профессор, и, смутившись, попробовал исправиться: — извините, то есть здоровее меня… — он совсем запутался и смешался.

Генеральный Секретарь почувствовал нечто вроде симпатии к старику. Было слишком ясно, что бедолага-профессор никогда в жизни не общался с верховной властью и отчаянно робеет, хоть и хорохорится.

— Очень интересно, — буркнул он. – А на людях пробовали?

Боровский понял, что прощён, и с облегчением вытер со лба пот огромным клетчатым платком.

— А то как же. На добровольцах… э-э-э… первого года службы, — неизящно сформулировал он.

Брежнев поощрительно улыбнулся, и профессор несколько оживился..

— Вы понимаете, Леонид Ильич, — принялся он за объяснения, — солдат-первогодок, у него же нагрузки… голенища от сапог сожрать готов. Так вот: не едят. Мы им бутерброды икрой намазываем — ни в какую…

Генеральный Секретарь поймал себя на мысли об икре. Наверняка ведь её списывают как испорченную в ходе опытов. А потом сами жрут под водку. Документы оформляются элементарно… Он ещё раз посмотрел на Иосифа Боровского и решил, что профессор вряд ли к тому причастен: дедок не от мира сего, у него одна наука в голове… «Да, вот на таких стариках мы пока и держимся», — вздохнул про себя генсек.

— Ну покажите теперь это ваше средство, — распорядился он.

Тот же день, то же время. Вашингтон, вечер.

— Вот она.

Зрелище было так себе. В стеклянном ящике шебуршилась белая крыса, с виду довольно тощая. В кормушке перед ней была насыпана гора корма. Крыса, зарывшись в корм, жрала в три глотки, время от времени отвлекаясь на поилку. Но даже и в эти моменты она косила вожделеющим глазом на кормушку, давая понять, что голодна. По всей клетке был разбросан помёт: зверюшка какала много и обильно.

— Она так жрёт уже неделю, — с плохо скрываемым торжеством в голосе заявил профессор Боровски. — Как видите, все витальные функции в норме.

— Все чего? — не понял Никсон. — Выражайтесь яснее, — бросил он профессору.

— Витальные функции, — повторил тот, потом поправился: — То есть она жива и здорова.

— Точно здорова? — на всякий случай переспросил Никсон, посмотрев на профессора подозрительно, как крыса на кормушку. — Ожирение там, проблемы с желудком… сердце, сосуды?

— Здоровее нас с вами, — самоуверенно заявил, профессор, и, не подумав, ляпнул: — извините, то есть здоровее меня… — тут он всё-таки осёкся.

Господин Президент почувствовал нечто вроде симпатии к старику. Было слишком ясно, что бедолага-профессор никогда в жизни не общался с большими боссами и не очень понимает, что при них можно говорить, а что нет.

— Очень интересно, — буркнул он. — А на людях пробовали?

Боровски понял, что всё в порядке, и с облегчением вытер со лба пот огромной влажной салфеткой.