Михаил Успенский - Невинная девушка с мешком золота

— Это наше дело! — гордо отвечал Ничевок. — Раз обглодыш — значит, нечего и спрашивать... Эй, смотрите, дедушка тревожится!

Атаман и арап головы повернули к дубу. Ветви могучего древа тряслись, как под большим ветром. Безглавец дёргался, стараясь освободиться.

— Сейчас пойдём, деда! Я их палкой подыму! — малец побежал к своему покровителю.

— В самом деле, идти надо, — сказал атаман и на всякий случай ещё поглядел в зеркальце.

— Зачем идти, друг мой? Подождём ту телегу — быть может, добрый поселянин согласится подвезти нас хотя бы до ближайшего контрольного пункта...

— Подождём, — кивнул Радищев. — Только не нравится мне всё это.

— Что именно?

— Да всё. И ливень этот неурочный с ясного неба... Ты хоть раз в жизни видел такое?

— Не видел, ну и что? Я много, чего не видел, а оно есть...

— Знаешь что? — сказал атаман. — Я всё-таки гляну напоследок, что там Кесарь поделывает. Он-то первый должен заметить, что в мире ка-

И обратился к зеркальцу:

— О любезное зерцало! Не покажешь ли нам Кесаря Римского?

Зеркальце замутилось, прояснилось, и в нём обнаружился искомый Кесарь. Лука даже невольно, по-девичьи, залюбовался зиждителем мира: о таких ненаглядных зеленоглазых дролечках всякая мечтает — хоть деревенская дурочка, хоть блистательная фрейлина...

Зеленоглазый дролечка Римский сидел за длинным столом. Перед ним на особой подставке стояло большое, с тарелку, увеличительное стекло, как бы выломанное из очков гиганта. Стекло, судя по устройству подставки, могло вращаться в раме. Чуть подальше стоял плоский короб, в котором бегали два ёжика.

Кесарь смотрел не в стекло и не на ёжиков, а на собственные руки с вывернутыми вверх ладонями. Руками он делал какие-то таинственные движения, словно бы переливал нечто из чаши в чашу...

— Колдует... — прошептал Лука. — Ну, сейчас он нам наворожит...

— Да, он пронзает мыслию само мироздание и решает, где отныне располагаться небесному своду: сверху или снизу! — догадался Тиритомба, заглядывая в зерцало через атаманово белое плечико.

— А вот и нет, а вот и нет! — торжествующе заорал оголец Ничевок. — Эх вы! Просто дядька сидит и от большого ума соображает, как это ёжики плодятся: и так колко, и так колко!

На такую трактовку зерцало, видимо, обиделось и вновь помутнело, а Ничевок был удостоен новой затрещины.

— Всё испортит! — возмутился Лука. — Налаживай теперь!

— А чего там налаживать, — махнул рукой малец, словно бы и не заметивший затрещины. — Зеркальце надо не за пазухой держать, а на солнышке, только и всего. Его солнышко кормит...

— Тебе-то откуда знать? — насторожился Лука.

— Да уж знаю! — приосанился Ничевок.

— Какой сообразительный! — сказал поэт. — Всё ему ведомо. Видно, не зря его маэстро приметил и приголубил. Я всегда верил в творческие силы простого народа... Синьор Джанфранко, полагаю, ведёт его точнёхонько в Сорбонну!

— Тогда нам не по пути, — вздохнул Радищев. — Чего мы в Париже не видели? Точно ли там живёт тот рыцарь, что похитил Аннушку? И отчего у него борода посинела?

— Так ведь про то нам и писал безглавый гений: Барба Адзурра! — вспомнил арап. — У рыцаря сего якобы какой-то ключ имеется...

Но не успели друзья осмыслить и обсудить этот вопрос: телега, влекомая клячей, приблизилась настолько, что стало возможно разглядеть и седоков.

Лука нежно и томно застонал в бессильном бешенстве.

В телеге тряслись осточертевшие панычи-предатели, нунции-легаты.

— Да когда же вы кончитесь! — плюнул атаман.

Кляча с видимым облегчением встала.

Панычи приподнялись со своего соломенного одра страданий и громко закричали:

— Пани Анна! Наконец-то! Пан Тиритомба! Как мы рады, что вы живы!

— А уж как мы-то рады. — проворчал арап. — Узнали, сволочи. Не хотел поэт рубить вас на строфы, да, видно, придётся...

— Цо то за сличный хлопец с паньством? — живо заинтересовался Яцек Тремба.

Недашковский же скривился в припадке жгучей ревности.

Но сличный хлопец глядел вовсе не на панычей.

— Вы что с лошадью сделали, изверги? — заорал он. — Вы её кормили или сами всё её сено сожрали?

С этими словами Ничевок подбежал к телеге и принялся распрягать клячу.

— Нечего, ничего, маленькая, — приговаривал малец. — Вон травка-то нынче какая после дождичка сочная!

— Не касайся до коня, лайдак! — вскричал Недашковский.

Ничевок освободил клячу и хлопнул её по крупу ладонью. Кляча тут же отбежала от телеги, нашла подходящее место и жадно стала собирать губами зелёные стебли.

— Что вы здесь потеряли? — хрипло сказал атаман. — Где все остальные? Где фрау Карла, где дон Хавьер, где солдаты? Где контрольный пункт, который должен быть тут, возле дуба?

— Катастрофа, ясна пани! — сказал Тремба. — Все сошли с ума. Они далеко впереди — ловят Лоренцо Берья. Запрещённые легенды — то чистая правда.

— Какой Лоренцо? — спросил ошеломлённый арап. — Ведь он всего лишь плод поэтического воображения!

— О, если бы так! — Недашковский даже руки вскинул к небу. — Тот дурной монах, что сопровождал вас, и есть Лоренцо Берья! А ведь владыка наш полагал его давно умершим!

— Ну-ка, ну-ка, — сказал Радищев. — Девушка я деревенская, хоть и знатного роду, премудростей ваших не превосходила. Выкладывайте всё, что знаете, не то сейчас прикажу верным моим пажам вас высечь!

Панычи задрожали так, что даже телега затряслась.

— Не надо, проше пани! Всё скажем!

— Слушаю, — атаман высокомерно вздёрнул свою изящную гордую головку.

— Пани Анна... — вкрадчиво начал Тремба.

— Встать! — внезапно даже для себя воскликнул поэт. — Вы с прекрасной дамой разговариваете! Развалились тут у меня!

Панычи вмиг забыли про свои болезни, скатились с телеги и на всякий случай попадали в ноги Луке, норовя при этом облобызать подол сарафана.

— Пани Анна, — всё так же вкрадчиво сказал Тремба. — То не паж с вами и вовсе не мальчик.

То разбойник Тиритомба — правая рука трусливого и подлого атамана Луки Радищева, которого мы вывели на чистую воду. И увязался он за вами лишь с целью грабежа, а возможно, ещё и насилия с убийством. Почитайте-ка его стихи — и вы ужаснётесь! То певец крови и злодеяний!

Лука с трудом переварил оскорбления и жестом остановил паныча.

— Если вы ещё раз, — сказал он, — оскверните своими лживыми устами имя народного заступника, вам не миновать хворостины или чего похуже. Нынче я не в настроении — у меня дни такие тяжёлые. Поэт уже во всём признался мне под пыткой и во всём раскаялся. Вы говорили про дела Кесаря — вот и продолжайте.

— Як Кесаря кохам! — Тремба ударил себя в грудь. — То, что мы говорили паньству разбойникам в лесу, была, верно, чистая пропагация. Но настал час истины, провозвещённой нам Внуком Святым, что спустился к нашему каравану с небес. Беда, беда великая!