Терри Пратчетт - Ноги из глины

Обычные убийства случались всегда. И обычно даже Камнелом мог разобраться в них. Когда обезумевшая женщина стоит над лежащим мужем с торчащей из него изогнутой кочергой и причитает: «Он не должен был так говорить о нашем Невилле!», то получаешь слишком мало вариантов для обдумывания между двумя чашками кофе. И когда в субботнюю ночь находишь кучу различных частей тела пригвожденных к стенам, потулку и полу в «Штопаном барабане», а остальная клиентура сидит ошарашенная, глазея по сторонам, совершенно не нужен интеллект Камнелома, чтобы разобраться что произошло.

Он посмотрел на останки отца Тубелчека. Было удивительно, сколько вытекло крови, с его тонкими руками и неразвитой грудью. Он, конечно же, не мог хорошо драться.

Ваймз наклонился и осторожно поднял одно веко трупа. Мутный голубой глаз с черным зрачком смотрел на него из того места, где сейчас находился старый священник.

«Религиозный старик, что жил в двух тесных комнатках и конечно же не делавший ничего такого... Какую угрозу кому он...?»

Констебль Посети просунул голову в дверь.

— Там гном внизу, без бровей и кудрявой бородой, говорит, что вы сказали ему прийти, сэр, — сказал он. — И некоторые граждане говорят что отец Тубелчек был их священником и они хотят похоронить его как подобает.

— А, это должен быть Малопопка. Пришли его сюда, — выпрямляясь, сказал Ваймз. — Остальным скажи, что придется подождать.

Малопопка забрался по лестнице, увидел сцену и успел добежать до окна еще до того как его вырвало.

— Теперь лучше? — спросил Ваймз, когда все закончилось.

— Э... да. Я думаю.

— Тогда займись этим.

— Э... а что конкретно вы хотите, чтобы я сделал? — спросил Малопопка, но Ваймз уже спускался по лестнице.

Ангуа зарычала. Это послужило сигналом Кэрроту, что он может опять открыть глаза.

Женщины, как однажды заметил Кишка Кэрроту, думая, что ему нужен совет, в мелочах бывают очень забавны. Им может не нравится, если кто-то видит их без косметики, они могут настаивать на покупке маленьких чемоданов, хотя вещей берут гораздо больше, чем мужчины. В случае с Ангуа она не любила когда кто-нибудь смотрел ее превращение из человеческой в волчью форму или наоборот. Она говорила, что она стесняется этого. Кэрроту можно было видеть ее в обоих видах, но не в тех нескольких, которые она принимала при превращении, иначе он бы никогда не увидел бы ее еще раз.

Мир был другим, глазами волка.

С одной стороны, он был черно-белым. В той его части что называлось «зрение», он был одноцветным, но о чем беспокоится, если зрение уходит на задний план, когда обоняние выходит на первый, смеясь и высовывая руки из окна, чтобы показать неприличные жесты всем остальным чувствам. После, она помнила запахи как цвета и звуки. Кровь была темно-коричневой и низким басом, черствый хлеб, на удивление, был звонким ярко-голубым, и каждое человеческое существо было четырехмерной калейдоскопической симфонией. С носовым видением можно было смотреть сквозь время, так же как и на расстоянии: человек мог постоять минутку и уйти, но часом позже, он все еще стоит там, для носа, запахи только едва улетучивались.

Она обошла все островки в Музее Хлеба Гномов, мордой вниз. Потом она вышла и обошла аллею, стараясь также найти что-нибудь там.

Через пять минут она вернулась к Кэрроту и дала сигнал.

Когда он снова открыл глаза, она протаскивала юбку через голову. В этом у людей было преимущество. Нет ничего лучше пары ручек.

— Я думал ты пойдешь по следам на улице, — сказал он.

— По чьим следам? — спросила Ангуа.

— То есть?

— Я чувствую его запах, твой, хлеба и все.

— Больше ничего?.

— Грязь. Пыль. Обычные запахи. О, да есть старые следы, в несколько дней. Например, я знаю, что ты был здесь на прошлой неделе. Очень много запахов. Жир, мясо, почему-то сосновая смола, старая еда... но я могу поклясться, что здесь не было ни одного живого существа в течение дня, за исключением его и нас.

— Но ты говорила, что все оставляют следы.

— Все оставляют.

Кэррот посмотрел на останки куратора. Как ни формулируй, как широко не используй определения, он, несомненно, не мог покончить жизнь самоубийством.

С помощью буханки хлеба.

— Вампиры? — сказал Кэррот. — Они могут летать...

Ангуа вздохнула.

— Кэррот, я могу сказать, был ли вампир здесь в течение месяца.

— В ящике стола есть почти полдоллара мелочью, — сказал Кэррот. — Все равно, вор пришел сюда за боевым хлебом, не так ли? Это очень ценный культурный экспонат.

— У этого бедняги были родственники? — спросила Ангуа.

— Насколько я помню, была старшая сестра. Я прихожу раз в месяц, просто чтобы поболтать. Он дает мне подержать экспонаты, знаешь ли.

— Наверно, это очень захватывает, — не сдержалась Ангуа.

— Это очень... удовлетворяет, да, — торжественно сказал Кэррот. — Напоминает мне дом.

Ангуа вздохнула и зашла в комнату позади выставки. Как и во всех задних комнатах музеев, она была полностью заполнена ненужным хламом, а также экспонатами с сомнительным происхождением, такими как монетамы с датой «52-ой год до Рождества Христова». Стояло несколько скамей с обломками гномьего хлеба, опрятная коробка с мешалками, и повсюду бумаги. Около одной стены, занимая большую часть комнаты, стояла печь.

— Он изучает старинные рецепты, — сказал Кэррот, наверно он чувствовал необходимость доказать знания и опыт старика даже после его смерти.

Ангуа открыла дверь печи. Теплом пыхнуло в комнату.

— Чертова печь для выпечки, — сказала она. — Для чего все эти штуковины?

— А... Видно он выпекал метательные ячменные лепешки, — сказал Кэррот. — Довольно убийственное оружие ближнего боя.

Она закрыла дверь.

— Пойдем вернемся в участок, и они пришлют кого-нибудь для...

Ангуа остановилась.

Всегда было очень опасно, сразу после изменения формы, особенно так близко к полнолунью. Не было так плохо, когда она была в форме волка. Она оставалась разумной, или, по крайней мере, чувствовала себя разумной, хотя жизнь казалась много проще, может она была исключительна разумна для волка.

Тяжело было, когда она опять становилась человеком, и многое казалось очень сложными. Несколько минут, до тех пор, пока поле морфоза полностью не охватывала ее, она чувствовала, что ее чувства остаются острыми; запахи все еще были очень сильны, а ее уши слышали много больше, чем хилый человеческий слух. И она могла больше думать о вещах, вкус которых она испробовала. Волк может понюхать столб и узнать, что старый Бонзо проходил здесь вчера, он был промокший, что хозяин опять кормил его требухой, но человеческий разум уже мог думать о всяких почему и зачем.

— Есть что-то еще, — сказала она, тихонечко вдыхая воздух. — Слабый запах. Не живое существо. Но... ты не чувствуешь запах? Что-то вроде грязи, но не совсем. Что-то вроде... оранжевое...