Сергей Панарин - Сила басурманская

Но и Тандыр-хан, хоть и остался на месте, вдруг качнулся и развалился пополам – от плеча до бедра.

Напряженный Вятка расслабился, а Хлеборобот закрыл глазки ручонками.

Темный вихрь со свистом распался, в мир стал возвращаться свет.

Степняки увидели смерть вождя и взревели в жажде мести.

Приемник в застывших руках Ивана грянул залихватскую заставку и погнал галопирующую песню:

Более идиотской и неподобающей глупости Емельянов-старший и вообразить не мог, но он не прервал трансляции, потому что в стане врага случилось странное: все как один кочевники принялись отплясывать, побросав оружие.

Никто не мог остановиться, и это было чуть ли не позорней потери лошадей. Боевой задор мигом пропал, уверенность испарилась. Звенящий голос певца продолжал нести околесицу про хана и лошадей, а темп песни нарастал и нарастал, заставляя ордынцев притопывать да прихлопывать резвее.

К моменту, когда композиция превратилась в сущий рэйв, степняки стали валиться с ног и дергаться в такт лежа. Танец выродился в кислотную эпилепсию.

– Вот вам клубный расколбас, – мстительно процедил Старшой, не прекращая концерта.

– Самогуды! – уважительно оценил Колобок и заспешил за Иваном, бегущим к брату.

Возле Егора уже были ратники и спешившийся Уминай.

– Живая багатура! – раздался ликующий голос кочевника, да так громко, что перекрыл радио.

Темник обратился к подбегающему Старшому:

– Будь милосердная, отпускай моя народа не пляши-толкись!

– «Милосердная», – передразнил дембель. – Скажи спасибо, что я вам не поймал передачу «Хищный оскал милосердия».

Но приемник выключил. Адского пятиминутного танца хватило с лихвой. Из двадцати пяти тысяч степняков на ногах остался лишь Уминай-багатур, которого радио пощадило, видимо, из-за побратимства с правильными людьми.

– Коняз Джурусс! – воззвал могучий темник.

Юрий выступил вперед.

– Мая виниться перед свое улус за твое войным. Наша уйти и вернуть вся добыча. Никакой дань, вечный дружба. Анда, прощай, ты великий батыр!

Бесстрашный кочевник поклонился рассеянам в пояс и побрел к стонущим соплеменникам. Вороной жеребец величественно шел следом.

Емельянов-младший поднялся на ноги, близнецы обнялись.

– Что-то Злодий совсем ослаб! – прокричал Старшой.

– Ты где шлялся? – спросил Егор, хлопая брата по спине.

– Да я как Фигаро фигарил! – вспылил Иван. – От лукоморья к Задолью и обратно, даже в Персиянии был! Так на самолетах не летают, как я на сером волке перемещался, кстати.

– Все добыл?

– И даже больше, – рассмеялся Старшой.

– И мы с Колобком яблочек напарили. Если бы не он, до сих пор бы я там загорал.

Хлеборобот важно надулся, будто своей поездкой на коне Уминай-багатура спас мир.

– Ну, теперь в Торчок-на-Дыму. К Карачуну. Все заказанные вещи в сборе. Пускай отправляет нас обратно домой, – потер руки Иван.

К Емельянову-младшему подбежали Симеоновичи:

– Ну, ты велик боец, Егорий! А мы даже мечей не успели обнажить. Да, Неждан?

– А то!

– Ух!

– Да ладно, мужики, будет и на вашем веку драка, – засмеялся ефрейтор.

Иван обернулся к роще, нашел взглядом серого хищника, стоящего возле березок. Помахал ему. Волк с достоинством кивнул и неторопливо скрылся за деревьями.

Вокруг стоял гвалт. Уцелевшая рать славила заезжих богатырей, князей, ну, и себя, конечно. Как говорится, себя не похвалишь…

А пока все отправились в Мозгву. Предстояло отдохнуть и как следует отметить странную победу над кочевниками.

Братья наскоро пересказывали друг другу подробности своих мытарств. Когда Старшой дошел до разборки с Нафаней и его подельниками, Егор удивился:

– Так это офени котами в мешках оказались?!

Встрял Колобок:

– Тоже мне новость! Если бы ты тогда, у костра, когда мы из Тянитолкаева в Легендоград ездили, наш разговор слушал, ты бы все давно знал.

Ефрейтор Емеля подхватил каравая и потряс могучей рукой:

– Издеваешься, оладий гадкий? Я вашу феню не понимаю! А тебя сейчас в первом же мозговском подворье свиньям скормлю.

– Я несъедобный! – напомнил Хлеборобот.

– Ничего, свиньи и не такое жрут.

Вечером счастливый князь Юрий наградил близнецов и поблагодарил от всей Эрэфии. Закончил пламенную речь вопросом:

– Чего ты желаешь пуще всего, Егор?

– Кушать, – честно ответил ефрейтор Емеля, и княжий терем чуть не обрушился от хохота.

– А ты, Иван?

– Хочу вернуться в Россию, – сказал задумавшийся о доме Старшой.

Люди часто слышат то, что хотят, а не то, что произнесено. С этого исторического момента по Эрэфии пошел слух о молодом задольском князе, который хочет вернуть Рассею.

И был пир на весь мир. Такой, что даже Колобку налили. Обрадованного Юрия Близорукого вынесли из-за стола чуть ли не первым. Поднимали здравицу князю Задольскому Ивану, потом богатырю Егорию, затем всем, кто не дожил до победы, а там уж пили за тех, кто дожил, и так не менее семи кругов. А уж братались-обнимались каждый со всяким и наоборот. Хлеборобота зацеловали чуть ли не в муку. Самые хмельные дружинники порывались откусить от румяного бока, но каравай отвечал им ясно какими словами.

Во всеобщей праздничной суете никто не заметил, а кто заметил, тот был пьян и не вспомнил, что Старшой и княжна Рогнеда покинули пиршественную гридницу вместе. Парень и девушка уединились в опочивальне, и княжна после долгого поцелуя прошептала в красное и горячее ухо Ивана:

– Ключ при тебе?

– Блин! – протянул Емельянов-старший. – У братана. Я сейчас, мигом!

Он оставил надувшую губки красавицу и бросился к Егору. Увалень-ефрейтор все еще сидел за столом и размахивал кружкой в такт боевой песне, исполнявшейся пьяным собранием а капелла.

– Ключ дай! – крикнул Иван, нетерпеливо тряся рукой перед носом близнеца.

– А слово волшебное забыл? – улыбнулся Егор.

– Засранец! – прорычал Старшой.

– Ладно, че ты?

Ефрейтор Емеля поставил кружку и запустил пальцы в нагрудный карман. Затем похлопал себя по всем карманам. Потом посмотрел под лавкой и столом. Посмотрел в темнеющие от гнева глаза брата:

– А я и правда того… Ну, в смысле, засранец…

Колобок медленно катился по Алой площади. На душе у него было сумрачно, более того, он боролся. Его волю подчинило черное нечто, которое заставляло совершать постыдные поступки. Попытки прогнать чужака из сознания проваливались, караваю удавалось лишь обороняться, чудом сохраняя свою личность.