Николай Дитятин - Отступники [СИ]

Клянусь Первым! — скажет высадившийся на незнакомой улице и окончательно потерявшийся гость столицы. — Это действительно город!

Ничего подобного.

— Гигана не город, — сказал незнакомец, протирая собственную рюмку с рисочками собственным носовым платком, таким же раздражающе белым, как и все его одеяние: тугие белые перчатки, дорогой вечерний костюм и широкополая шляпа с сетчатой паранджой, которая сейчас покрывала его медный затылок с татуировкой в виде широко открытых глаз. — Гигана не город, — повторил он и поднял рюмку на свет. — Мне сюда, — он поставил рюмку на салфетку. Сам он тоже сидел на горке салфеток, которые аккуратно разложил на стуле, прежде чем сел.

Бармен «Золотой струи» № 8 посмотрел на него с плохо скрываемой враждебностью. Гость контрастировал с бурым цветовым фоном зала настолько резко, что хотелось окатить его грязью из помойного ведра, чтобы непривычный очаг белизны и санитарии не отпугивал посетителей.

— Ага, — донеслось из нечесаной бороды трактирщика. — Это мы знаем.

Он предпочитал не спорить с клиентами. Особенно с такими. Глаза гостя, бесцветные, казалось, совершенно матовые, напоминали расплавленный воск. Лицо было словно вытесано из дерева. Ничего не происходило на нем, неподвижно лежали невыразительные угловатые черты. Только слабо шевелились губы, пропуская неожиданно четкую, внятную речь.

— Вы даже не спросите, почему я так считаю? — спросил гость, наблюдая, как бармен взбалтывает содержимое бутылки.

— Вам виднее, — сказала борода, слегка встопорщившись.

Трактирщик наполнил рюмку и только тут сообразил, что не поинтересовался у клиента, что именно нужно было налить. Он даже не подумал об этом. Годами натасканный рефлекс не сработал. Бармен просто взял белый коньяк Бруто и наполнил рюмку ровно до второй рисочки. Все это произошло так, словно его с утра донимали указаниями по поводу алкогольных предпочтений человека в белом.

Трактирщик суеверно упомянул Первого и сказал:

— Извините, милейший, не удосужился спросить…

— Это именно то, что мне необходимо, — мягко приостановил его человек в белом.

Борода мелко задрожала. Бармен знал, что бывает, когда наливаешь маггам. Даже если у них в печени целый выводок пачуль. Церковь скармливает некуморкам руку дающую так споро, что не успеваешь даже как следует наложить в штаны.

— Не волнуйтесь, — сказал магг, чуть смочив губы коньяком. — Это моя единственная рюмка на сегодня. Никто ни о чем не узнает.

— Бу… — подобострастно колыхнулась борода.

— Так на чем мы остановились? Ах, да… Гигана не город. Это огромный зверь, который давно уже живет независимо от нас. Это и есть воплощение Первого. Темный, зловещий аватар. То же самое можно сказать о других мегаполисах, в которых из-за перенаселения человеческое лицо теряет значимость своей уникальности. Обесцененный инфляцией душ, человек превращается в крохотную кровяную клеточку, которая слепо течет по артериям города. Отныне он способен только на стихийные решения. Он полностью подчиняется биению сердца, которое сокрыто где-то в каменной груди Гротеска. Некоторым это кажется достойным сожаления. А вам?

— Гы…

— Ну, разумеется, моя маленькая кровяная клеточка, — магг пил как кошка, окуная кончик языка в коньяк. Язык был раздвоен как у змеи. Трактирщик выкатил глаза. — Сейчас ты думаешь лишь о том, как бы я поскорее убрался отсюда. Ох, как же я устал от этого. Вот ты, кудлатая обезьяна, неужели тебя ни разу не посещало желание задуматься хоть над чем-то за границей твоей стойки? Ты представляешь себе, насколько ты инертен? Нет. И это твое единственное спасение. Я не виню тебя. Ваша Гигана — эталон безнадежности. По всему Авторитету действуют маратории на рождаемость — вас не должно быть много. Запрещена эмиграция — вы должны сидеть на месте. И только здесь в столице, поощряется и первое и второе. Потому что Гигана должна быть хорошо защищена невежеством, злобой и деньгами. И чем больше здесь народу, тем прочнее скорлупа безнадежности. Никто из вас не в силах увидеть общую картину. Церковь не дает вам этого сделать. А картина такова — уже несколько веков вы топчитесь на месте. Цензура проглатывает любые новшества, которые пытаются разбавить засыхающую грязь вашей цивилизации. Гигана сегодняшняя почти ничем не отличается от гиганы четыреста нерестов назад. Представляешь, клеточка? Еще несколько сотен нерестов и вы начнете откатываться назад. Это будет время когда званные вечера в высшем свете начнут вонять рыбой и шкурами.

— М-му…

— Да-да. Извини. Мне не стоило все это на тебя взваливать. Знаешь, в действительности я ведь просто хотел поболтать. А тут опять ваши предрассудки. Страх перед огнем. Перед всем, что вы не в силах подмять под себя.

Магг закрыл свои восковые глаза и вылил остатки коньяка, несколько капель, на стойку. Потом подумал и затер их салфеткой.

Трактирщик сунулся влево, чтобы взять бутылку Бруто, а когда снова повернулся к маггу, того уже не было. На стойке лежал идеально круглый золотой шарик. Трактирщик тут же прихлопнул его ладонью как муху и алчно спрятал в карман. Потом хлебнул из горла Бруто и отер тыльной стороной ладони холодный пот со лба, оставив на коже грязные разводы.

Кто бы ни был этот незнакомец, слова его имели смысл. Действительно, Гигана была воплощением стагнации. Ничего не происходило в ней значительнее вечерней газеты. Любой хаос был фикцией, любые потрясения — бесполезны. Ничто не могло поколебать такую толпу, где любого человека можно было незаметно убрать из общего мельтешения. Образование Гиганы было примитивным и сугубо прикладным. Гуманитарных наук почти не существовало. А что может взволновать человека не имеющего воображения? Только отсутствие насущного: хлеба и зрелищ. Зрелища были, да и хлеба было в достатке. Ровно столько, чтобы снабжать им бесперебойно.

Казалось, что некая сила намерено сдерживала развитие Авторитета.

А, впрочем, только ли казалось?

— Эй, эй, Вохрас!

— …

— Каша говорит, чтобы ты дал ему пощечину.

Шлеп.

— Мрэ!

— Дай еще одну.

Шлеп.

— Мрэ! Хва…

— Терапия действует!

Шлеп, шлеп, шлеп.

— Ай! Хватит!

— Нужно помочиться на него. Говорят, это помогает поднять человека в девяти случаях из десяти.

Я вскричал и отполз к стене. Уперся лбом в холодное и гладкое. Приподнялся на дрожащих руках и разлепил веки. На меня глянул Вохрас, какой-то белесый и разреженный, словно смотрел через ледяную пластину. Я отпрянул и уселся на пол, ощущая как кости перетирают зад. Силуэт Вохраса стал вовсе смутным, а лицо почти неразличимым. Царапая пальцами пол, я глядел на собственное отражение в подслеповатом зеркале.