Михаил Харитонов - Золото твоих глаз, небо её кудрей

Перед ней висело зеркало — почти в полный рост. В нём сияла она сама — как божество, бесконечно прекрасное и бесконечно властительное. Не принцесса Грёза, нет, но — королев королева, властелинша планеты голубых антилоп, сходящая с небес, невесомо ступая, в дыму и сиянии молний.

Мирра никогда не страдала зеркальной болезнью. Раньше она не боялась королевы в зеркале — она всегда была сильнее её. Но сейчас, — измождённая, покорная, распластанная — Мирра Ловицкая не имела сил противиться своему образу.

— Смотри на неё, — приказал голос Барсукова за спиной. — Смотри в неё. Смотри.

Она и так смотрела, смотрела, смотрела. Глаза их встретились, соприкоснулись взоры. Взгляд ударил, ослепил, и она не сразу поняла, что слышитголос.

— Я тебе такое скажу очень важное скажу, это ты вся будешь, будешь, слушай меня слушай… — продолжала пластинка. Голос барсука стал жирным, намасленным, и легко проходил через уши прямо в голову.

У королевы в зеркале расширились зрачки. Потом взгляд расфокусировался, и Мирра видела только дрожащее расплывчатое пятно, от которого исходил свет повелевающей любви. И она таяла в этом свете.

— Хорошая моя девочка, — голос из раструба снова изменился, сладким, приторным, — у меня ты такая хорошая кобылочка лошадушка, вот я пришёл твой хозяин…

«Он меня няшит» — поняла Ловицкая каким-то краем сознания, — «он меня мной же и няшит».

— Ты теперь моя-моя вся моя хорошая любимая кобылка теперь я буду тебя оберегать защищать воспитывать нака-а-азывать… — барсук чуть-чуть позевнул на ударном «а».

У Мирры промелькнуло воспоминание. Иногда две влюблённые кобылки няшили друг друга. Это считалось опасной игрой на грани допустимого. Хотя одной летней ночкой они с Молли чуть было не…

Молли возникла перед ней — перед её душой — как стоп розового света. Молли наступала на неё, теснила, укоряла, звала к себе в рабство и предлагала себя в рабство. Но главное — она заглушала льющийся голос.

На какое-то мгновение Мирра почти что пришла в себя. Она даже нашла в себе силы отвернуться от зеркала и кинуть обжигающий взгляд на патефон.

Неизвестно, что случилось бы с полковником Барсуковым, попади он под мгновенный выплеск двухсот восьмидесяти граций. Но полковник предусмотрительно отсутствовал, и все двести восемьдесят граций достались патефону. Тот, собака такая, и не поперхнулся.

— Ты никто, ты ничто, у тебя ничего нет — лился голос из патефона, — ты никто, ты ничто, у тебя нет ничего, и тебе некуда бежать, некуда бежать, бежать некуда, некуда, ничего нет и некуда бежать…

Молли всё ещё звала, и душа Мирры разрывалась на части, но голос на пластинке продолжал шептать, и она тонула, уходила вниз, всё глубже и глубже, а Молли оставалась там, наверху, как меркнущий солнечный круг. Чёрно-красные воды смыкались над Миррой, и она падала — кружась, скручиваясь, впадая в себя — в сжимающуюся безвозвратную чёрную и алую бездну, в которой не было ничего, кроме этого бесконечного впаданья и круженья.

— У тебя нет имени, у тебя нет души, у тебя нет ничего для меня, твоего Хозяина, как же ты посмела прийти ко мне голая, пустая, ничего не иметь, ничего не иметь, тебе нечего мне дать, тебе нечего мне дать, кроме преданности, преданности, преданности…

«Как же это он так насобачился» — подумала какая-то маленькая, затаившаяся в уголке мозга капля рассудка.

— Принеси же мне всю себя, отдай мне всю себя, предложи мне всю себя…

Перед ней начали проплывать странные картины. Она лежал в какой-то серебряной клетке, прикованная цепями. Её естество было вздето на ледяную сосульку, вымя прибито к полу чем-то ужасающе твёрдым. Потом её обволокло тягучим, сдавливающим, и она догадалась, что находится в чьём-то желудке, и тот содрогался, проталкивая её ещё глубже, в кишки. В её горле пульсировал член полковника, огромный, налитой, как перезревший плод. Он же заполнял её лоно и одновременно пронзал кишки. Она понимала, что такого быть не может — но не чувствовала никакого противоречия: член был в разных местах, но он был един, и она должна была его принять всем, что у неё есть. Потом она лежала во тьме и её пожирали какие-то существа вроде червей, но ужаснее — и она хотела быть пожранной ими, особенно там, сзади…

— Тебя нет, нет, нет… но всё вокруг тебя — это ты, ты, ты, ты… виновата сама, виновата во всём… — голос становился всё тише и тише, но она его слышала, она слышала только его.

И она снова послушалась, и осознала свою вину. И клетка, и члены, и черви — всё это были лишь её фантазии, рождённые ею образы. Это видения были ужасны и постыдны, и виновата в этом ужасе и стыде была только она. Она вообще во всём была виновата — ничтожный островок позора в море отчаяния. Но если бы её простили, она стала бы ничем, ничем, совсем ничем — потому что она состояла из собственной вины. Как и всё остальное.

«Быть значит быть виновным», — подумало что-то. — «И все вещи передают вину друг другу, а мир — это круг передачи {144} » — это были не её мысли, но она это видела. Мир был кругом, вертящимся колесом, и в центре круга была она. Она была мировым лоном, сладкой пустотой, насаженной на ось, на чёрный член божества, которое вертит на себе Вселенную, вертит, вертит, похотно распаляясь, чтобы кончить, кончить, кончить, и тогда кончится всё, всё, всё.

Ловицкая была в шаге от абсолютного блаженства. Оставалось лишь скинуть своё «я» — как опостылевший груз, как рваную, провонявшую потом одежду. Не пожертвовать себя, а очиститься, чтобы чистой предстать перед полковником Барсуковым, огромным, чёрным, заполняющим собой Вселенную — о нет, он был больше Вселенной, древнее Вселенной, бесконечно мудрым и бесконечно могущественным. Он был Начало и Конец, Создатель и Разрушитель Миров, Пиздец и Зупа. И Огрызом он был, сияюще-белозубым Огрызом бездны благих пастей, всемилостивейших пастей, медленно любовно пережёвывающих сущее — им же несть числа, предела и меры, уй, уй.

Она уже склонялась в беспамятстве над этой сияющей пропастью. Нет, даже вступила в неё, и на какой-то миг…

…и вот тут-то, добравшись до её мозга, как через несколько слоёв ваты

— сперва уколола, потом пронзила! пробила! скрючила! -

— боль в пояснице.

О нет, нет!!! Эта боль была не той болью, к которой Мирра стремилась. Этой боли она, наоборот, желала бы всеми силами избежать. Но приходилось — да, уже приходилось — принимать её как неизбежность.

Ибо то была ни кта иная, как почечная колика.

Как и многие хорошие администраторы, Мирра Ловицкая страдала мочекаменной болезнью {145} . Время от времени у неё выходили конкременты {146} .

Так что симптомы она узнала сразу. Что будет дальше — она понимала тоже.