Константин Соловьев - Восьмое Небо

- Но ты не захотел заложить остатки своего проклятого острова, чтоб откупиться от них. Золото тебе дороже дочери!

- Сестры Пустоты не принимают золота, - глухо произнес отец, - Они принимают только детей. Девочек до двенадцати лет. Каждое поколение нашей семьи платило эту цену. Сегодня пришел наш черед. Мы должны быть сильны, Этель. Если не ради себя, то хотя бы ради нее.

Баронесса всхлипнула.

- Она ребенок! Она возится со своими рыбками и разглядывает облака! А ты хочешь…

- Пустота милосердна, - барон фон Шмайлензингер механически оторвал пучок ламинарий и длинными бледными пальцами стал рвать его на мелкие кусочки, - Наша дочь не будет страдать. Через какое-то время она все забудет. Тебя, меня, остров… Возможно, так будет лучше для всех нас.

Баронесса фон Шмайлензингер взглянула на своего супруга так, точно не могла понять, о чем он говорит. Словно его слова были лишь хаотическими вспышками гелиографа, которые никак не складываются в слова.

- Она наша дочь.

- Еще сутки, не более того. Завтра в полдень за ней прибудет корабль Сестер. Она перестанет быть нашей дочерью, как только ступит на его палубу. Она станет одной из них. Человеком без личности, существом без инстинктов, сознанием без души. И ради всех лепестков Розы я надеюсь, что ты больше никогда ее не повстречаешь. Потому что встреча с ней будет означать только одно. Смерть.

- Завтра в полдень… - прошептала баронесса, - Какое же ты ничтожество… Я не дам им забрать ее! Слышишь, не позволю! Ты не расплатишься ребенком за грехи своих трусливых предков!

- Сестры всегда берут свое, Этель, - глаза барона потемнели, сделавшись похожими на обшивку старого корабля, проникнутую гнилью, - Всегда. Они тоже чтут уговор.

- В таком случае я расторгну его, чего бы это ни стоило! И верну ее, пусть даже мне понадобится заложить столовое серебро и камни из кладки! Я найму людей, я разыщу свою дочь и…

Отец раскрыл ладони и на землю полетели кусочки ламинарии, зеленые и желтоватые.

- Не разыщешь. Островов Сестер Пустоты нет ни на одной карте. А даже если найдешь… будет уже слишком поздно. Пустота не просто меняет людей. Она поглощает их без остатка, не оставляя даже имен.

- Я расколдую ее! Любые чары можно снять!

Шму украдкой вздохнула. Чтоб оставаться незамеченной, ей пришлось заползти в густой клубок эйхорнии, пушистые листья которой безжалостно щекотали ноздри и залезали в рот. Но она знала, что сейчас надо сидеть тихо. Тихо, как маленькая рыбка. Ох и будет ей вечером выволочка за перепачканное зеленью платье!..

- Именно поэтому они предпочитают детей, - барон фон Шмайлензингер несколько секунд молча разглядывал обрывки водорослей у себя под ногами, - Чары Сестер намертво сплетаются с нервной системой, насмерть, как якорные цепи. Симбиоз. Раз наложенные, они уже никогда не спадут. Я знаю, я… некоторое время собирал информацию. Пустота ничего не отдает, Этель. И не торгуется.

- Ты не знаешь этого! – воскликнула баронесса, - Ты просто боишься и…

Отец невесело улыбнулся. На его бледных пальцах остались следы водорослей, но он почему-то даже не достал платок.

- Двадцать лет назад в Шарнхорсте случайно поймали одну из Сестер, - задумчиво произнес он, - Она прикончила герцога Карлсруэ и восемь его вооруженных людей – голыми руками. Когда ее наконец взяли, гроссадмирал приказал вытащить из нее все, что ей известно. Он давно хотел поквитаться с Сестрами. Но даже под пытками она молчала. Пустота не давала ей почувствовать боль. Тогда он вызвал своих лучших ведьм и приказал уничтожить чары.

Презрение в глазах баронессы медленно таяло, сменяемое чем-то другим. Ужасом. Предчувствием.

- Они сделали это?

- Сделали. Но гроссадмирала ждало разочарование. Пленная Сестра не смогла бы ничего рассказать даже при всем желании – потому что лишилась рассудка в тот же миг, как спали чары. Слишком тесное переплетение с нервной системой и… Ее участь была незавидна. Она не могла говорить, не могла думать, единственное, что она могла - выть от смертного ужаса, охватившего ее. Говорят, так не кричат даже приговоренные к казни. Ужас буквально раздирал ее на части, не давая сделать и вдоха. Защитный механизм Сестер, что-то вроде адской машинки в крюйт-камере. Она умерла через три дня и до самой смерти не переставала кричать. Говорят, просто не выдержало сердце. Ты хочешь такой судьбы для нашей дочери?

Барон фон Шмайлензингер сорвал еще одну стрелку ламинарии, но рвать не стал, просто крутил в пальцах. Баронесса попятилась от него, все еще сжимая кулаки.

- Ты чудовище, Беренгар, - прошептала она, не сводя с него горящего взгляда, - Я презираю тебя больше, чем когда-либо. Не за то, что ты расплатился своей дочерью. Ты всего лишь торгаш. А за то, что все это время ничего не сказал ей. Не осмелился. За то, что столько лет трусливо отводил глаза. Она любила тебя. Ей было больно оттого, что отец не обращает на нее внимания. Она не знала, что она для тебя – всего лишь игрушка, к которой ты боялся излишне привязаться. Ты трус, Беренгар! За это Роза тебя покарает! За трусость!

Она развернулась и вышла из сада, придерживая свои юбки. Барон фон Шмайлензингер еще некоторое время рассеянно разглядывал сад, совершенно не замечая замершую в густых водорослях Шму. По тому, как подрагивали его бледные губы, Шму казалось, что отец хочет что-то произнести, но из-за отсутствия слушателей осекается. Это выглядело жутковато и вместе с тем забавно – словно ее отец был рыбой, вдруг оказавшейся в полной пустоте и бессмысленно открывающей рот. Шму даже укусила себя за палец, чтоб не засмеяться. И…

…Возвращение в тесную каюту оказалось столь мучительным, что Шму несколько секунд просто дышала, сидя с закрытыми глазами.

Больше не было пушистых водорослей со всех сторон, не было солнечного света, не было колючего, как сельтерская вода, смеха, распиравшего грудь. Была лишь тесная деревянная коморка с крохотным окном, был неяркий огонек масляной лампы, и ставший ей ненавистным «жорнал», распахнутый на густо исписанной странице. Некоторое время Шму рассеянно скользила взглядом по корявым строкам. Буквы были неуверенные, неровные, похожие на детские каракули.

«Боюсь смотреть в зеркало, особенно если темно».

«Боюсь, если горит сразу несколько свечей».

«Боюсь накрываться одеялом с головой».

Вот, значит, что с ней случилось. Вот почему Пустота трусливо отступила, бросив ту, которую должна была укрывать. Кто-то уничтожил чары, наложенные на нее Сестрами, нарушил сложное магическое равновесие, сломав неповторимый в своей сложности механизм. Механизм, который был создан для того, чтоб причинять увечья и смерти, и который вдруг вспомнил, что он – Шму.